Так что я ограничилась чашкой — они были совершенно одинаковые, одноцветные, безликие. Хотелось спрятаться, стать невидимой, незаметной — столько лет у меня прекрасно это получалось, но Инквизитор следил за мной, пристально, внимательно, предельно вежливо — и в то же время неотступно.
— Как Вас зовут?
— Вестая, лас.
— Отчего же вы ничего не едите?
— На площади продавалось столько вкусных вещей, лас, — я говорю робко и простодушно, я ведь такой и должна быть — скромная, простодушная, деревенская девчонка, оробевшая от непривычной обстановки. — Я не удержалась, так что боюсь, в меня не влезет теперь ни кусочка. Но у вас очень вкусный напиток, так согревает.
— Это ягодный отвар, ласса. Так почему же мой племянник решил нести за вас ответственность?
Неожиданно. Я спотыкаюсь на полуслове. И краем глаза выхватываю лицо Вилора. Он как раз очень ловко обращается к вилками, ложками и ножами, но я замечаю, как напрягается жилка на его шее. Вилору не нравится наш разговор. Что именно? Почему?
Я не знаю, но должна отвечать.
— Мне кажется, лас Виталит такой человек, который несет ответственность за каждого, попадающего в поле его зрения.
Служитель хмыкает.
— Где ты нашёл такую девочку, Вилор?
— Вестая живёт в деревне, где я сейчас служу.
— Или ты служишь в деревне, где она сейчас живёт… всего лишь другой порядок слов, а какая разница, а? Попробуйте вот это мясо, ласса. Уверяю, что ничего подобного вы никогда не пробовали. Как вам праздник?
Я отвечаю, точно иду по незнакомому болоту — неловкий шаг в сторону и упадёшь, по горло провалишься в едкую жижу. Он видит меня в первый раз в жизни, а ведёт себя так, словно… словно уже подозревает в чем-то. Где я родилась, какая у меня семья, чем планирую заниматься, что думают и говорят в деревне о служении Вилора. Вопросы перемежаются с предложениями обязательно попробовать "вон то изумительное блюдо" или небрежными замечаниями о погоде. Лас Иститор словно бы весел и смотрит прямо, но мне, пожалуй, было бы легче, окажись он мрачным зловещим старцем.
— Так лас Виталит ваш племянник? — я не могу уже выносить этих раздавливающих слов.
— О да, единственный сын моей дорогой сестры, — я вижу, как дёргается Вилор, как застывает его лицо, но не понимаю причину этого недовольства. — Как вы, должно быть, знаете, своих детей по правилам нашей веры я завести не могу, поэтому он для меня как сын.
— И поэтому лас продолжил ваше дело? — как бы я не растягивала напиток в кружке, он закончился, и чашку пришлось поставить на стол, открывая лицо. Почему же Вилор молчит и не вмешивается в этот разговор, больше напоминающий допрос. — Трудно не проникнуться идеалами и идеями веры, если они окружают тебя с самого рождения…
- Любой мыслящий и заботящийся о человеческом благе рано или поздно приходит в нашу веру, ласса. Любой.
Я с трудом унимаю жаркую волну, поднимающуюся внутри, а ладони начинают зудеть.
Нет, нет, только не сейчас, не здесь. Я опускаю руки на колени, упираю в бедра, вжимаюсь в плотную ткань, на лице само смирение и доброжелательность, но внутри меня бушует огонь, требующий выхода.
— Сколько людей было сожжено с заботой об их благополучии, лас Иститор?
— Вестая… — перебивает доселе молчавший Вилор, но Инвкизитор с улыбкой качает головой и жестом — коротким, четким — требует молчания, не сводя с меня взгляда. Так может художник смотреть на картину.
— Пятьдесят три за прошедший год, — он почти шепчет, неотрывно глядя мне в глаза. — Тьма сильна, девочка, тьма близко, кто же сможет ее остановить, если служители неба опустят руки?
— Но… — я теряюсь от его непоколебимой уверенности в собственной правоте. — Выходит, если человек совершает злодеяния просто… от того, что он — плохой человек, его ждет судьба гораздо более щадящая, чем если он совершает их из-за… демонов, которые принудили его, которых, возможно и вовсе… нет?