— И кто же им станет? — я спросила, глядя, как бледно-розовая полоса на небе постепенно приобретает малиновый оттенок. Спросила просто для того, чтобы прервать затянувшееся молчание — мне не было нужды в ответе, я и так его знала.
— Герих оставил завещание…
— Которое должен утвердить король…
— Которое король уже утвердил, еще несколько седьмиц назад.
Мы снова посмотрели друг на друга. Вилор отвел взгляд первым.
— Ты будешь достойным, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал и не срывался. — Я верю, ты справишься. Почему ты… приехал тогда? У тебя, вероятно, немало дел.
— Просто непаханное поле.
— Ты не должен был приезжать.
— Не должен.
— Но ты приехал.
Вилор сдавил мои плечи сильнее.
— Да. Официально я вступаю в должность через три с половиной седьмицы.
— Три седьмицы, — повторила я. Малиновое марево ширилось, гадко скалилось с высоты.
Глава 30
Тама снова заходит за мной в полдень. Родители да еще теперь и братья в молчании провожают нас взглядами. Что они думают? Переживают за меня, осуждают "отрыв" от семьи и тесное общение со странной знахаркой, тревожатся за будущее?.. Я не знаю. И думать об этом нет ни сил, ни времени.
Заболевших людей все больше. Все больше достаточно близких, знакомых людей, словно невидимая петля все туже затягивается вокруг горла. Мне уже нет дела до соседских взглядов и пересудов, праздные мысли о том, как я буду здесь потом жить, отступили вместе с неверием в это самое "потом". Смогу ли я? Хватит ли сил? Успею ли?
К вечеру тьма сдувается, как кузнечные меха, но одновременно — я это чувствую — становится сильнее, искусней. Уже в полной темноте Тама, откуда-то безошибочно знающая, где нас больше всего ждут, приводит меня в просторную и тёплую избу семейства Гойбов.
С тех пор как по причине пошатнувшегося душевного здоровья Теддера Гойба наш брак с ним стал невозможным, я ни разу не оказывалась настолько близко с его родителями. Лицом к лицу, глаза в глаза. Конечно, мы пересекались в лавке, во дворе у Вилора во время его служительских речей и прочее, но все это было не то, не то, что сейчас, когда отец Теда, лас Горин, мой неслучившийся свёкор, открыл нам дверь и замер в проходе, осунувшийся, усталый и старый, с посеревшим от бессонницы, тревог и возраста лицом.
Винит ли он меня в произошедшем с сыном? Никакого повода, никаких доказательств моего воздействия на него не было, и все же по лицу мужчины я видела — винит. Знает что-то или просто чувствует.
Да что там говорить, и сама себя винила. Я так и не узнала, что сотворил с моим горе-женихом Шей в ту праздничную ночь, но какой спрос с демона, уверенного, что по-своему действует на благо подопечной темницы и по справедливости? Один раз после я заводила с ним разговор о Теде, но получила категорический отказ. Но могла бы быть настойчивее… Могла бы обозначить желанием, а не просьбой, вместо того, чтобы…
— Глая больна, Горин. Пропусти нас, — я заметила, как властно может говорить обычно тихая и незаметная знахарка, как легко она, ни с кем не водившая дружбы или просто близкого знакомства, называет жителей по имени. В этой уверенной властности было что-то неуловимо знакомое, и старший лас Гойб подчинился, молча пропуская нас, хотя и с явной неохотой. Неужели из-за меня?
Воздух внутри обычно такой уютной, чистой и свежей избы отдавал болезненной спертой затхлостью. Я знала, что Теддера здесь нет, что уже несколько седьмиц он находится у каких-то родственников в дальней деревне и, вероятно, никогда не вернётся назад, но все равно огляделась украдкой. Тишина была под стать воздуху — болезненная и сдавленная.
Только сейчас я словно бы осознаю слова Тамы: "Глая больна". Ласса Глая — мать Теддера.
Ее тело осталось столь же дородным и внушительным, но округлое лицо пылало нездоровым румянцем, вызванным жаром, полуоткрытые глаза незряче смотрели в потолок. Тьма ощерилась внутри, насторожилась. Болезнь жадно вгрызалась в перегруженное и без того слабое, нездоровое сердце женщины, и мое, словно бы в ответ, тревожно екнуло.
…Еще никто и никогда не умирал у меня на руках — а она умирала. Мягкие, потрескавшиеся губы безвольно приоткрылись, я чувствовала дыхание лассы Гойб, медленное, прерывистое, угасающее. И удержать ее не хватало сил, или умения. или еще чего-то — в конце концов, я оставалась лишь человеком, и моя тьма — слишком слабая и маленькая, чтобы бороться со смертью на равных. Тама перехватила мой отчаявшийся взгляд, отошла от ласа Гойба, сгорбившегося в углу избы на лавке, и присела рядом у лавки больной, положила ладони на горячий лоб. Тьма закружилась у ее ладоней, сливаясь с хрупкой недовыстроенной силой целительской искры старой женщины. Знахарку тьма признавала за свою, помогала. Отец Теддера на нас не смотрел, его обреченное горькое смирение читалось в каждой клеточке уставшего тела, морщинах на лбу, прижатых к глазам ладонях.