Такси скользило вперед в неплотном потоке вечернего транспорта, обширные парки и красивые посольские особняки мелькали за немытым стеклом — машина приближалась к Мокотуву.[14] Хоффманн похлопал водителя по плечу и попросил остановиться — ему надо было сделать два звонка.
— Выйдет дороже.
— Остановите, пожалуйста.
— Тогда еще двадцать злотых. Вы заказывали машину без остановок.
— А ну останови!
Хоффманн наклонился вперед и зашептал шоферу на ухо, небритая щека влажно блестела, когда машина съехала с улицы Яна Собеского и остановилась между газетным киоском и пешеходным переходом на аллее Винценты Витоса. Хоффманн стоял посреди холодного вечера и слушал усталый голос Софьи — Хуго и Расмус, взяв каждый свою подушку, уснули на диване возле нее, завтра утром рано вставать, их детский садик везут на экскурсию в заповедник Накка — что-то на тему леса и весны.
— Слушай…
— Да?
— Спасибо за цветы.
— Я люблю тебя.
Он так любил ее. Ночь без нее — вот что ему сегодня предстоит пережить. Раньше, до Софьи, он не чувствовал, как одиночество затягивает удавку у него на горле в гадком гостиничном номере, не знал, что нет смысла дышать, если тебе некого любить.
Хоффманну не хотелось нажимать «отбой», он все стоял с телефоном в руке и рассматривал какой-то дорого отделанный дом, надеясь, что голос Софьи еще побудет с ним. Однако этого не случилось. Хоффманн взял другой телефон и набрал еще один номер. На востоке США скоро будет пять часов дня.
— Паула встречается с ними через тридцать минут.
— Хорошо. Но, кажется, ничего хорошего.
— У меня все под контролем.
— А вдруг они потребуют ответить за неудачу на Вестманнагатан?
— Неудачи не было.
— Погиб человек!
— Здешним это не особенно интересно. А вот что с доставкой партии все в порядке, им интересно. Партия кое-что значит. Последствия стрельбы мы уладим.
— Ну смотри.
— Когда мы встретимся, получишь подробный отчет.
— В одиннадцать ноль-ноль в «пятерке».
Хоффманн раздраженно махнул сигналящему шоферу. Еще пара минут в одиночестве на холодном воздухе. Он снова сидел между мамой и папой, и они ехали из Стокгольма, из Швеции погостить в Бартошице — несколько миль от советской границы, от города, который теперь называется Калининград. Они никогда не произносили этого названия. Упорно. Для мамы с папой существовал только Кенигсберг. Какой дурак придумал этот Калининград; Пит улавливал презрение в их голосах, но ребенком не мог понять, почему родители покинули место, по которому так тоскуют.
Таксист сигналил и громко ругался, выезжая с аллеи Винценты Витоса; потом они быстро ехали мимо нарядных зеленых районов и зданий, где размещались крупные фирмы. В этой части города жило не слишком много людей: завышенная цена за квадратный метр мало соответствовала спросу.
Хоффманны уехали в конце шестидесятых. Пит часто спрашивал отца — почему, но так и не получил ответа; он приставал к матери и по ее рассказам представлял себе: вот пароход, беременная мать, темная ночь, бушующее море (мать была уверена, что они погибнут), вот отец с матерью сходят на землю возле города под названием Симрисхамн, шведского города.
Направо, на улицу Людвика Идзиковского, еще один квартал.
Последнее время Хоффманн часто бывал в этой стране, в своей стране. Он мог бы родиться здесь, вырасти, стать кем-нибудь вроде тех, из Бартошице, которые после смерти родителей долго пытались связаться с ним, но он не отзывался, и они отступились. Почему он не ответил родственникам? Он не знал. Не знал он и того, почему, оказавшись возле Бартошице, никогда не давал о себе весточку, почему никогда ни к кому не заезжал в гости.