— Вы, черт вас дери, обязаны знать, с кем он собирался встречаться по вашему же заданию!
Якуб Андерсен не любил людей, которые повышают голос без нужды.
— Еще раз заговорите со мной так — и встрече конец.
— Но если это вы…
— Вы меня поняли?
— Да.
Датчанин продолжил:
— Единственное, что мне известно, — это что Карстен собирался встречаться с представителями «Войтека» и шведским связным. Но имен я не знаю.
— Шведским связным?
— Да.
— Вы уверены?
— У меня есть такая информация.
Два говорящих по-шведски в квартире, где совершала сделку польская мафия. Один мертв. Второй позвонил в диспетчерскую службу.
— Вот ты кто!
Андерсен удивленно посмотрел на Гренса:
— Простите?
— Ты — шведский связной.
— Вы о чем?
— О том, что я разберусь с этой чертовщиной.
Дом располагался всего в двухстах метрах от перегруженной транспортом Нюнэсвэген; от грохота машин любая мысль разваливалась на куски. Зато после короткой поездки через пару узких улочек, мимо школы и маленького парка оказываешься в другом мире. Хоффманн открыл дверцу машины и прислушался; здесь не слышно даже грохота обгоняющих друг друга грузовиков.
Она ждала на дорожке, ведущей к гаражу. Хоффманн увидел ее, еще когда поворачивал.
Такая красивая, слишком легко одетая, выбежала в домашних тапочках.
— Где ты был? Где вы были? — Софья открыла заднюю дверцу, погладила Расмуса по щеке, схватила его в охапку.
— Двое клиентов. Я совсем про них забыл.
— Каких еще клиентов?
— Охранник, которому понадобился бронежилет. И магазин, в котором надо наладить сигнализацию. Пришлось ехать. А мальчишки сидели там совсем недолго. Тихонько, на заднем сиденье.
Она потрогала лобики.
— Не очень горячие.
— Хорошо.
— Кажется, им лучше.
— Хорошо бы.
Я поцеловал ее в щеку; Софья пахнет Софьей, а я придумываю, как соврать.
Это же так просто. И у меня хорошо получается.
Но я больше не в силах врать. Врать ей, врать детям, врать еще и еще.
Деревянная лестница скрипела, когда родители несли заболевших мальчиков на второй этаж, в кроватки — маленькие горячие тела под белыми простынками. Хоффманн немного постоял, посмотрел на них; они уже спали, похрапывая, как спят люди, чей организм сражается с коварным вирусом. Он попытался вспомнить, какой была его жизнь до этих двух мальчишек, любимых больше всего на свете. Дни в пустоте, дни, когда он был своей единственной ценностью. Вспомнил, но ничего не почувствовал. Тогда он еще не понимал, что то, что казалось ему таким основательным и значительным, на самом деле не имело особого смысла. Впереди Пита ждало время, когда его назовут папой.
Он зашел к мальчишкам, поцеловал лобики — снова горячие, губы ощутили лихорадочный жар. Спустился в кухню, сел на стул позади Софьи и стал смотреть на ее спину. Софья мыла тарелки, которые потом встанут в шкафчик в его доме, в ее доме, в их доме. Ей можно было доверять. Вот он и доверял — доверял так, как никогда никому не смел доверять. Он доверял ей, а она — ему.
Она доверяла ему.
Только что он солгал. Он редко рефлексировал по этому поводу, врать было привычно, он всегда просчитывал прочность своей лжи, даже не успевая осознать, что сейчас солжет. В этот раз он не хотел врать. Он сидел за спиной у Софьи и не понимал, что заставило его солгать; ложь сама рвалась из него — и при этом была непереносимой.
Софья обернулась, улыбнулась, погладила его по щеке мокрой рукой.
Ему всегда так хотелось этого жеста.
Теперь ему было неуютно.
Двое клиентов. Я совсем про них забыл. А мальчишки сидели там совсем недолго. Тихонько, на заднем сиденье.
А что, если она не доверяет ему? Я тебе не верю. Что, если она откажется проглотить вранье? Я хочу знать, где ты был на самом деле.
Тогда он проиграл. Он кончился. Его мощь, его жизнь, его движущая сила — теперь все зависело от ее доверия.
Десять лет назад.
Он сидел в Эстерокерском исправительном учреждении — в тюрьме к северу от Стокгольма.
У каждого из его соседей по тюремному коридору, его приятелей на двенадцать месяцев, был свой способ пережить стыд; каждый выработал собственные защитные механизмы, выстроил свою ложь.
Тот, что сидел напротив, в камере номер четыре… он кололся и воровал, чтобы продолжать колоться, он обчистил пятнадцать домов в пригороде за одну ночь, его вечное нытье «я никогда не обижаю детей, я закрываю двери в их комнату, я никогда ничего не беру у малышей» — его мантра, защита, которая помогала ему выдержать, доморощенная мораль, которая позволяла ему выглядеть чуточку лучше хотя бы в собственных глазах и не презирать самого себя.