— Не понял.
— Так не пойдет. Позвездел — и хватит. Рассказывай, твою мать, кто ты такой. Сейчас же. Потому что в отличие от моих друзей я понимаю, что труп — это проблема, а покупать суд — дико дорого.
Они оба ждали. Один другого. Ждали, что кто-то заговорит первым и заглушит монотонный пшекающий голос мужчины, который все крепче прижимал свой «радом» к тонкой коже на виске.
— Ты молодец, сочинил себе достоверное прошлое. А подорвался на том, что недооценил тех, с кем собрался иметь дело. Центр этой организации — служащие польской разведки, и я могу узнать о тебе все, что захочу. Я могу спросить, в какую школу ты ходил; ты ответишь, что у тебя там заготовлено, но один-единственный звонок — и я узнаю, правду ли ты сказал. Я могу спросить, как звали твою маму, привита ли твоя собака, какого цвета твоя новая кофеварка. Один-единственный звонок — и я узнаю, правду ли ты мне ответил. Сейчас я так и сделаю. Наберу один-единственный телефонный номер. И Франк Стейн тебя не узнает. Вы не сидели вместе в Тидахольме, потому что ты там не сидел. Твой приговор — фальшивка. Его сделали, чтобы ты сейчас мог сидеть со мной и делать вид, что покупаешь фабричный амфетамин. Так что — еще раз. Рассказывай, кто ты. И может быть — может быть! — я смогу сделать так, что эти двое не спустят курок.
Мариуш вцепился в рукоять пистолета, пшеканье стало чаще, громче; он не понимал, о чем говорят Хоффманн и покупатель, но уловил: что-то как будто не так. Закричал по-польски: «О чем вы треплетесь, он что за хрен?» — и снял пистолет с предохранителя.
— Ладно.
Покупатель понял, что уперся в стену внезапной агрессии, буйной, непредсказуемой.
— Я из полиции.
Мариуш и Ежи не понимали по-шведски.
Но слово «полиция» не требует перевода.
Оба завопили, Ежи — громче, он требовал, чтобы Мариуш нажал курок; Хоффманн взмахнул руками, шагнул вперед.
— Отойдите!
— Он из полиции!
— Я разберусь!
— Нет!
Хоффманн кинулся к ним, но ему было не успеть; тот, к чьей голове прижался металл, понял это, задрожал, его лицо исказилось.
— Я из полиции, черт, убери его!
Ежи заговорил немного тише и почти спокойно велел Мариушу встать bliżej — поближе, но z drugiej strony — с другой стороны; все-таки лучше будет стрелять в другой висок.
Он все еще валялся в кровати. В такие утра тело отказывалось повиноваться, и мир был где-то далеко.
Эрик Вильсон вдохнул влажный воздух.
В открытое окно в номер струилось раннее утро Южной Джорджии, еще прохладное, но скоро станет жарко, еще жарче, чем вчера. Вильсон попробовал следить взглядом за большим потолочным вентилятором, крутившим лопастями у него над головой, но бросил — глаза заслезились. Ему удалось поспать всего час. Этой ночью они говорили четыре раза, и с каждым разом голос Паулы звучал все затравленнее — голос, в котором было что-то незнакомое, нервное, растерянность, граничащая с паникой.
Знакомые звуки с полигона Федерального центра доносились уже давно. Значит, уже больше семи утра, стало быть, в Швеции уже вторая половина дня и они скоро закончат.
Он устроился в кровати, подсунув подушку под спину. Так можно смотреть в окно, за которым давно уже наступил день. Асфальтовая площадка, где Секретная служба вчера эскортировала и спасала президента, была, конечно, пустой — только эхо выстрелов словно еще звучало; а вот метров через двести, на другой учебной площадке, бодрячки из Пограничного патруля в форме, похожей на военную, бежали к бело-зеленому вертолету, приземлившемуся неподалеку. Вильсон насчитал восемь человек; пограничники забрались в вертолет и исчезли в небе.
Вильсон вылез из постели и принял холодный душ. Это почти помогло — ночь вспомнилась отчетливее. Телефонный разговор, страх.
Брось все и уходи.
Сам знаешь — не получится.
Ты рискуешь. Тебе светит срок от десяти до четырнадцати лет.
Эрик, если я сейчас откажусь участвовать в сделке, если пойду на попятный, если сделаю это без правдоподобного объяснения… мне придется рискнуть гораздо большим. Жизнью.
Эрик Вильсон отвечал на каждый звонок, так и эдак пытаясь втолковать, что ни доставка, ни продажа без его, Вильсона, поддержки не состоится. Безуспешно. Покупатель, продавец и «верблюды» уже в Стокгольме.
Прерывать игру поздно.
Вильсон успеет торопливо позавтракать — черничные оладьи, бекон, светлый ноздреватый хлеб. Чашка черного кофе, «Нью-Йорк таймс». Вильсон всегда садился за один и тот же столик в тихом уголке большого зала. Утро должно принадлежать только ему.