Болезненно-красные личики на заднем сиденье.
Еще две остановки.
Потом он постелет мальчикам свежие простыни, сядет рядом и будет просто смотреть на них, пока не придет Софья.
Они остались в машине, а Пит зашел в отделение «Хандельсбанка» на Кунгстредсгордсгатан и спустился в подвальный этаж, в бронированное помещение с рядами банковских ячеек. Открыл пустую ячейку одним из своих двух ключей, положил в нее коричневый и белый конверты, запер, вернулся в машину и поехал к Сёдермальму, на Хёкенс-гата.
Снова посмотрел на малышей. Как же ему было стыдно.
Он перешел границу. На заднем сиденье — двое мальчишек, которых он любит больше всего на свете, а в багажнике — амфетамин с нитроглицерином.
Хоффманн проглотил комок в горле. Они не увидят, как он плачет. Нельзя, чтобы они видели.
Он остановил машину как можно ближе к дверям дома номер один по Хёкенс-гата. «Четверка», пятнадцать ноль-ноль. Эрик уже вошел с другой стороны.
— Я устал.
— Я знаю. Только сюда. Потом поедем домой. Честное слово.
— У меня нога болит. Папа, очень больно ногу.
Расмус уселся на нижней ступеньке. Пит взял его за ручку — горячая; Пит поднял его на руки, холодильник и кожаная сумка висели на локте, Хуго пришлось подниматься по жестким ступенькам самому. Если ты старший, иногда приходится самому подниматься по лестницам.
Три пролета вверх; дверь с надписью «Линдстрём» на почтовом ящике открылась изнутри ровно в тот момент, когда запищал будильник в наручных часах.
— Хуго. Расмус. А этого дядю зовут Эрик.
Маленькие ручки потянулись для пожатия. Хоффманн заметил злой взгляд Вильсона, «какого они тут делают?».
Все прошли в затянутую полиэтиленом гостиную квартиры, в которой шел ремонт, мальчишки таращились на странную мебель.
— А зачем пакеты?
— Здесь чинят.
— Как это — «чинят»?
— Чинят квартиру. И не хотят, чтобы было грязно.
Хоффманн усадил детей на шуршащий диван и ушел на кухню; снова злой взгляд, он покачал головой.
— Сегодня мне некуда было их деть.
Вильсон молчал. Он словно растерялся, увидев двух всамделишних детей там, где собирался говорить о жизни и смерти.
— Ты говорил с Софьей?
— Нет.
— Должен поговорить.
Хоффманн не ответил.
— Можешь молчать хоть до посинения. Но ты знаешь, что должен. Господи, Пит, твою мать, ты должен поговорить с ней!
Ее реакции. Он никогда не мог ни просчитать их, ни справиться с ними.
— Сегодня вечером. Дети уснут, и я все ей расскажу.
— Ты все еще можешь выйти из игры.
— Я хочу довести дело до конца, и ты это знаешь.
Вильсон кивнул и посмотрел на синий переносной холодильник, который Пит поставил на стол.
— Тюльпаны. Пятьдесят штук. Будут желтые.
Вильсон внимательно изучил зеленые стебли, лежащие возле квадратных белых хладоэлементов.
— Я держу их в холоде. Должно быть плюс два градуса. Присмотри за ними. А в тот день, когда я окажусь в тюрьме, отправь их, куда я скажу.
Вильсон порылся в сумке-холодильнике, покрутил белую карточку, всунутую в один из букетов.
— «Спасибо за плодотворное сотрудничество. Союз предпринимателей Аспсоса».
— Именно.
— И куда их послать?
— В Аспсосскую тюрьму. Директору.
Вильсон не стал задавать вопросов. Лучше не знать.
— Долго нам тут сидеть?
Хуго надоело возить пальцами по пластику, надоел резкий скрипучий звук.
— Еще чуть-чуть. Иди к Расмусу. Я сейчас.
Вильсон подождал, пока маленькие ножки скроются в темноте прихожей.
— Завтра тебя возьмут. После этого у нас не будет вообще никакого контакта. Ты не сможешь связаться ни со мной, ни с кем другим из полиции Стокгольма. К этому времени ты примешь решение и если захочешь отступиться — скажешь. Все слишком опасно. Если кто-нибудь заподозрит, что ты работаешь на нас… ты покойник.
Вильсон шагал по коридору следственного отдела. Ему было тревожно; перед кабинетом Гренса он замедлил шаг — как всегда в последние дни, с любопытством поглядывая на пустой кабинет с музыкой, которой больше не было. Вильсон хотел знать, чем занимается комиссар, расследующий убийство на Вестманнагатан, что ему известно и сколько еще времени пройдет, прежде чем он начнет задавать вопросы, на которые не получит ответа.