Он расскажет все. Завтра.
Машина катила по узким улочкам. Хоффманн успел сделать два звонка: один насчет встречи в полночь в «двойке», другой — насчет совершенно другой встречи, попозже, на вершине горы Данвиксбергет.
Теперь спешить некуда. Надо убить час. Хоффманн поехал в город, к Сёдермальму и району возле Хорнстулла, в котором прожил столько лет. Когда-то этот район был грязными трущобами, господа в костюмах плевались, если им случалось забрести туда. Пит припарковался на набережной Бергсундс-странд, развернувшись к воде. Красивое старинное здание деревянной купальни, за снос которой два года назад остервенело бились какие-то психи, теперь драгоценным камнем сияло в богемном районе, женщин приглашали купаться по понедельникам, мужчин — по пятницам. Было тепло, несмотря на близкую ночь; Хоффманн снял пиджак. В светлой воде отражался свет фар одиноких автомобилей, смиренно кативших между многоквартирных домов в поисках места для парковки.
Довольно жесткая скамейка в парке — десять минут, неторопливо попить пиво в «Гамла Урет», с громко хохочущим барменом (Хоффманн знал его по поздним вечерам своей другой жизни), пара статей в забытой вечерней газете, пальцы стали липкими от маслянистого арахиса из вазочки на конце барной стойки.
Он убил этот час.
И зашагал по направлению к Хёгалидсгатан, тридцать восемь, и Хеленеборгсгатан, девять, на третий этаж, в квартиру с прогибающимся паркетом.
Эрик Вильсон сидел на укрытом пленкой диване, когда человек, который теперь был только Паулой, открыл дверь и прошел по испорченному водой полу.
— Еще не поздно. Выйти из игры. Сам знаешь.
Вильсон смотрел на него с какой-то даже теплотой; не надо бы, но так уж получилось. Агент — это инструмент. Он, Вильсон, и полицейское ведомство должны использовать его, пока от него есть польза, и бросить, как только он станет опасным.
— Тебе не особенно хорошо заплатят. И даже не выразят официальной благодарности.
С Питом, Паулой все было иначе. Он стал чем-то большим. Он стал другом.
— У тебя есть Софья. У тебя есть мальчишки. Мне трудно представить, каково это, но… когда я думаю о таком, мне тошно делается. И когда у меня все это будет… хрен я стану рисковать ради кого-то, кто даже не скажет мне «спасибо».
Вильсон понимал, что нарушает правила. Призывает уникального агента отступиться — в тот момент, когда Управление нуждается в нем больше всего.
— В этот раз ты идешь на риск гораздо больший, чем раньше. Я говорил это вечером, когда мы шли по подземному ходу из Русенбада. Пит, смотри на меня, когда я говорю.И скажу еще раз. Смотри на меня!В ту минуту, когда ты доведешь наше задание до конца, «Войтек» вынесет тебе смертный приговор. Ты вполне сознаешь, что это значит на самом деле?
Девять лет он — полицейский агент. Хоффманн побродил среди мебели, покрытой защитной пленкой, выбрал себе кресло — зеленое, а может, коричневое. Нет. Он не знал больше, сознает ли, что происходит, зачем они вообще сидят тут друг против друга, в засекреченном месте, пока его жена и дети спят в умолкшем доме. Бывает, начинается что-то, что продолжается несколько дней, дни превращаются в месяцы и годы — а ты не успеваешь осмыслить происходящее. Однако Хоффманн точно помнил, почему сказал «да». Помнил, как Эрик в Эстерокере, в комнате для свиданий говорил, что срок можно отсидеть, регулярно получая отпуск домой, говорил о жизни после отсидки, в которой уголовная деятельность могла бы упроститься: если он, Пит, станет работать на полицию, полиция при необходимости будет закрывать глаза на его проступки, покрывать его и обуздывать прыть следственного отдела и прокуратуры. Все это представлялось чертовски простым. Пит ни на минуту не задумался ни о вранье, ни о том, что его стукачество может раскрыться, ни о том, что никто не скажет ему «спасибо», никто его не защитит. У него тогда не было семьи. Он существовал ради себя самого, да и то не вполне.
— Я доведу это дело до конца.
— Никто тебя не осудит, если ты отступишься.
Он начал, потом продолжил. Он научился жить ради кайфа, ради адреналина, от которого сердце рвалось из груди, ради гордости, что в этом деле ему нет равных — ему, никогда ни с чем не справлявшемуся на «отлично».
— Я не отступлюсь.
Он уверовал. Адреналин, гордость, — он не понимал, как без них жить.
— Ну, во всяком случае, мы поговорили откровенно.
Он был из тех, кому никогда не удавалось довести дело до конца.
И теперь он сделает это.
— Эрик, спасибо, что ты об этом заговорил. Я понимаю, что ты не обязан этого делать. Но мы поговорили откровенно.
Вильсон заговорил об этом. И получил ответ, который хотел получить.
— Если что-то случится… — Он заерзал на неудобном пластике дивана. — Если вдруг будет опасность, что тебя раскроют… В тюрьме ты далеко не убежишь. Но ты можешь попроситься в изолятор. — Вильсон смотрел на Паулу, на Пита. — Тебе могут вынести смертный приговор. Но ты не умрешь. Когда тебя переведут вниз, когда ты окажешься в изоляторе, в безопасности, ты свяжешься с нами и подождешь неделю. За это время мы все устроим и вытащим тебя оттуда.
Он расстегнул черный портфель, стоявший у его ног, и положил на столик две папки. Свежая распечатка из полицейского реестра судимостей и такой же свежий протокол допроса, которые отныне находились среди прочей документации по делу десятилетней давности.
Руководитель расследования Ян Сандер (РР): Девятимиллиметровый «радом».
Пит Хоффманн (ПХ): Ого.
РР: Когда тебя задержали, сразу после стрельбы… в магазине не хватало двух патронов.
ПХ: Это вы так говорите.
Пит Хоффманн в молчании знакомился со своим измененным прошлым.
— Пять лет?
— Да.
— Покушение на убийство? Вооруженное нападение на полицейского?
— Да.
РР: Два выстрела. Это подтверждают свидетели.
ПХ: (молчит)
РР: Несколько человек, живущих в доме на Каптенсгатан в Сёдермальме. Их окна выходят на лужайку, где ты дважды выстрелил в ассистента полиции Даля.
ПХ: В Сёдермальме? Меня там вообще не было.
Эрик тщательно проработал мельчайшие детали, которые, взятые вместе, должны были составить надежную правдоподобную легенду.
— И что… это сработает?
Изменение приговора в реестре судимостей потребовало нового протокола допроса в рамках уже проведенного расследования, а также новых отметок в заключении Государственной пенитенциарной службы из тюрьмы, где, если верить изменениям, осужденный отбывал наказание.
— Это работает.
— В приговоре и в протоколе допроса сказано, что ты во время задержания трижды ударил ассистента полиции по лицу заряженным «радомом», а потом бил до тех пор, пока пострадавший не упал на землю без сознания.
РР: Ты пытался убить полицейского, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Одного из моих коллег. И я хочу знать, почему, твою мать, ты это сделал?
ПХ: Это вопрос?
РР: Я хочу знать — почему!
ПХ: Не стрелял я ни в какого полицейского в Сёдермальме. Потому что меня вообще не было в Сёдермальме. Но если быя там был и если быя стрелял в твоего полицейского, это значило бы, что я не особо люблю полицейских.
— После этого ты оттянул затвор и сделал два выстрела. Одна пуля попала полицейскому в бедро. Одна — в левое плечо. — Вильсон откинулся на покрытый пленкой диван. — Никто из тех, кто будет проверять твою легенду на прочность и кто сможет получить информацию из реестра судимостей или по эпизодам расследования, ничего не заподозрит. Я добавил еще примечание там, ниже, насчет наручников. Что ты весь допрос просидел в наручниках. Безопасности ради.