Объявился кузнец Павел, весь сам как в горячке, и говорит: беда, с барином удар случился, положен в постели, едва языком шевелят. Встрепенулась Полина, полетела к отцу. Не так она представляла себе возвращение.
А случилось вот что. Оставшись один, без дочери, пред коей капли вина в рот не брал, решил Аристарх Евагриевич обойти все свои тайные фортификации и напоследок заглянул в особый подвал, где держал для приема гостей доброе французское вино не только в бутылках, но и в бочках. Любил он порой спуститься в подвал и ласково погладить те бочки. Неспроста то делал. Но до сих пор во хмелю никогда из подвала не поднимался. А вот теперь на радостях, что все устраивается, как он и предполагал, взял и задержался в подвале. Задержался да и не сдержался. Думал: вот враг найдет, не гоже такое добро врагу оставлять.
В подвале том и при открытом-то затворе все одно темно, счет времени помещик потерял, как в былые времена за бутылкой да за ломберным столом, так и сам потерялся. Ищут его, и слышит вдруг кузнец Павел из-под пола громогласные тосты за победу русского оружия. Он свечу зажёг, стал спускаться в подвал со свечой. Увидел его барин, так глазами сверкнул, будто в ночи разом из двух пистолетов пальнул залпом.
Рассказывал Павел барышне:
– Как закричит-то на меня барин: «Куда с огнем прёшь, дурень! – да и вынес меня из подвала в единый миг, как пушинку. По сю пору дух закладывает, верить не могу, откуда столько сил у барина, ведь пудов шесть во мне. А у барина глаза-то вдруг налились, багрец по лицу выступил, задышали и валиться стали… Беда, барышня Полина Аристарховна, виноват, казни.
Какие уж тут казни, когда каждый человек на счету! Домчали живо. Увидала Полина Аристарховна отца в постелях, обомлела: у того и вправду левая рука с левой же ногою плетьми лежат, слова отдельные помещик выговаривает, но ни сил, ни воли дать выволочку дочери, ослушавшейся отца. Глазами вращает, и слеза из одного, из правого, все течет и течет, не прерываясь.
Собралась с духом Полина, первым делом страх от себя отогнала.
– Батюшка, война отменяется, – решила она. – Увозим вас прочь, пускай пока усадьба пропадает. Прогонит наше войско Бонапарта, тогда и вернемся, пусть и на пепелище.
Отец вдруг крепко схватил ее за запястье здоровой рукой и головой замотал: «Ни… ни…»
– Не перечьте, батюшка, уж простите. Сам Бог, видать, распорядился не воевать вам нынче.
И уж кузнецу велит бежать на конюшню, передать приказ новой хозяйки: заложить лучшую коляску, а в нее – перину, подушку и одеяло.
– Сначала в Москву, до доктора.
– Ни… ни… – прямо весь багровеет, а то белеет помещик и указывает здоровой рукой. – Перо… перо… писать…
Решила Полина: пускай отец успокоится, попишет, коль сможет, а она пока всем успеет распорядиться. И только поднесла постельный столик с пером, листом бумаги и чернильницей – «да пускай и постелю чернилами зальет, Бог с ней!» – как слышит шум во дворе и крики. Вот он бунт!
Услыхав, что барина паралич свалил и защиты никакой не стало, струсила ближняя дворня и собралась в бега. Да и, сказать, сам помещик тому страху заранее пособил, поддерживая поистине мифические слухи о том, что хранцы – не только отъявленные нехристи, но и людей едят, а у иных песьи да волчьи головы на плечах. Сгущал краски больше смеху ради, а вот теперь аукнулось.
Разгневалась Полина Великая. Не долго думая сорвала со стены два пистолета, в каждую руку по одному. А надо сказать, у Верховского в любой комнате арсенал был не только на виду развешан, но и по укромным местам разложен. Одна пороховница в туалетном столе лежала. Живо зарядила Полина оружие, как отец показывал, и поспешила на двор.
А там уже самого Павла и его младшего брата Ваську – он возницей был при встрече с гусарами – уже как врагов поколотить готовы: они остановить панику взялись, да у народа в безумстве страха найдется сил целое войско смести.
– Ах вы, черти неблагодарные! – воскликнула Полина отнюдь не по-французски. – Батюшку предать! В бега пуститься! Вот я вам!