Лейтенант пожимает плечами и разводит руками.
– Да уж, надо признать, оказия небывалая, – соглашаюсь я.
– Что ж, вынужден принять ваш вызов, – соглашается, наконец, и француз. – При этом и я признаю, что встретил самого благородного противника в своей жизни. И посему в последний раз вам предлагаю мирно разойтись до будущей, полагаю, неминуемой встречи на поле более громкого сражения.
– Это невозможно, – качаю я головой. – Наш поединок неотложен. Здесь – поле нашего последнего сражения. Живым может уйти только один… Прошу лишь еще немного времени перемирия, чтобы оказать последние почести ни за грош павшему казаку. Устроить ему христианское погребение возможности не имеется, так хоть ветками тело прикрыть…
Француз приподнимает бровь и улыбается с истинно французской снисходительностью.
– Что ж, – вздыхает он. – Значит, у вас еще остается немного времени обдумать мое мирное предложение… Времени, впрочем, и вправду немного, скоро тут будут наши войска, и я сам не прочь вам пособить, коли позволите.
– Разумеется, буду вам весьма признателен, – благодарно киваю я в ответ, сам все больше удивляясь развитию событий.
Словно собираясь дрова колоть, а не ветки смахивать, француз живо освобождается от жаркого казачьего чекменя и предстаёт эдаким кентавром – ниже пояса он бугский казак в шароварах с белым лампасом, а выше – натурально французский офицер, гвардейский конный егерь со всеми надлежащими галунами…
Я едва рот не разинул от сего машкерада.
– Мне, как и вам, своих разъездов следует опасаться, – с прямо дружеской улыбкой замечает француз. – Такова цель сей экипировки. Я, впрочем, надеюсь, что мои соратники не столь скоры на руку, как ваши… и присмотрятся для начала.
И так, слегка разойдясь друг от друга на всякий случай, мы начинаем рубить ветки – пока лишь ради одной общей христианской цели.
– Жаль, – говорит лейтенант и легко, с оттяжкой срезает целые купы, – жаль, – говорит он с каждым замахом. – Поистине странный случай. Мне придется убить человека, коего только что спас с некоторой опасностью для собственной жизни. Предупреждаю без похвальбы, я весьма сносный фехтовальщик. Меня учил сам великий итальянец Тибальдо де Сенти Болонский, бывший в свою очередь хранителем тайн школы самого Луиса Пачеко де Нарваеса.
– Что ж, любопытно будет увидеть в деле приемы и выпады таких знаменитостей, – отвечаю я.
Слыхал я краем уха о той гишпанской алгебраической методе протыкать двуногих. Значит, привел Бог и увидеть хоть раз. Невдомёк мне было, как можно приспособить шпажную методу к сабельному бою… так вот случай, выходит, представился узнать и сию невидаль.
– Многое не успею показать, – снисходительно и с намеком вздыхает француз.
– Человек предполагает, а Бог располагает, – вздыхаю и я. – Да и мне время дорого…
Ветки, между тем, все гуще укрывают тело казака, который, верно, от души подивился бы нашим разговорам.
Дабы не разъяриться раньше срока от французских колкостей и не потерять от того сил к поединку, задаю лейтенанту отвлекающий вопрос:
– Вот я уже признался, что живал в Париже, от того и по-французски знаю вполне прилично в сравнении даже с нашими столичными хлыщами. А, позвольте узнать, в какой тайной школе столь превосходно и вы освоили русское наречие?
– Отчего же, никакая не тайна! – отвечает мне француз на русском. – Штудия та располагалась на Мойке, в доме княгини Подбельской. Она была нашей с матерью благодетельницей и истинным ангелом-хранителем. В доме том я и провел девять, возможно самых счастливых, лет моей жизни.
Слова француза вогнали меня в оторопь! Уж не вправду ли он сам дьявол, кротом копающий чужие мысли?! Таких небывалых совпадений я не мог допустить. Ведь и сам я бывал не раз по-матерински принят княгиней Подбельской, знавал ее чад и домочадцев. Как же мы не сошлись ни разу?
– Как войдешь в ее дом, так в прихожей сразу с удивлением замечаешь… – решил проверить я.
– …диковинную выбоину в стене в виде подковы, – четко и ясно, будто давно заученный пароль, закончил лейтенант. – То знаменитая отметина от жеребца Простора, принадлежавшего покойному князю. Некогда по молодости он завел его в дом, как Калигула – своего коня в римский Сенат. Горячим был князь. Горячим – и его жеребец, отметивший дом печатью удачи. И печать ту велено было хранить и подновлять.
Все знал француз!
– И молодой княжне были представлены? – решил не выпускать я из рук право пристрастного допроса.