Часу в четвертом ночи дело было по большей части сделано. Каждая из бочек носила на себе какой-то изъян, коим мы и воспользовались, проникая в ее утробу: у одной обруч поддался, плохо прибитый, у других мы нашли слабые клёпки. К тому часу мы с Евгением были насквозь пропитаны самым прекрасным амбре – смесью пороха, вина и пота.
Когда дело дошло до вынужденной передышки, целыми оставались лишь пара бутылок…
– Тише! – вдруг проговорил Евгений, замер и отстранился, подняв перст.
Над нашими головами послышался глухой шум, вскоре разросшийся до гула и грохота, что напоминал отдаленную канонаду.
– Отбывают! – с воодушевлением прошептал Евгений. – Нам никому нельзя показываться на глаза.
Евгений радовался, а у меня на сердце возрастали горечь и досада.
– Можете и не объяснять, – отмахнулся я… и насторожился, ощутив прилив злорадства: – А что, если император повелит подать ему к завтраку бутылку любимого шамбертена? Тут, кажется, имелся… да весь уже в дело пошел.
– К завтраку императору подают вино только из его походного запаса, – с усмешкою знатока вопроса ответил Евгений.
Шум то стихал, то нарастал вновь около получасу. Воображал я с болью, как, поднятая войсковой «зарею», Полина Аристарховна ищет нас глазами в общей суматохе, ломает голову, куда же мы, ее ангелы-хранители, подевались… и наконец, сердце ее сжимается от разочарования и стыда, и вот стоит она, потерянная, на крыльце, вынужденная изображать прощальный книксен перед Бонапартом. А как спросит он ее насмешливо, холодно и высокомерно – истинно по-французски: «Да где же ваш супруг?» – что ей тогда сказать?!
Хотелось мне под землю провалиться, когда я воображал сию картину… да уж и так я под землею обретался в компании с другим французским дьяволом, пониже чином.
Наконец, стихло совсем. Один звон в ушах остался.
– Император отбыл, – с облегчением сказал Евгений.
Хотя кругом стояла непроницаемая тьма, уж начинался новый день, и большая свеча, сделав свое дело, осталась одною лужицею, готовой поглотить фитилёк.
Евгений поднял оставшиеся, сиротливо жавшиеся друг к другу бутылки, глянул на этикетки.
– О! Остались два превосходных бургундских – Романе Сен-Виван и Шам Пердри, – довольный, провозгласил он. – У безумца безупречный вкус.
Затем поставил он бутылки на сухой островок, вновь извлек из потайных ножен сбоку свой убийственный кинжал и ловко, по очереди, вывернул им, как штопором, пробки из бутылок.
– Какое предпочитаете, Александр? – вопросил он едва не услужливо, взяв бутылки в обе руки.
– По чести говоря, теперь не вижу достаточного повода, – отвечал я.
– Вот уж не думал, что заразитесь французским высокомерием, – добродушно заметил Евгений, явно довольный положением дел. – Помилуйте, как же нет! Ведь я пошел у вас на поводу, дело сделали – лучше некуда… Вот берите Сен-Виван, оно благороднее и тоньше.
Он протянул мне бутылку, я не мог не принять ее.
– Мой император в добром здравии. Ваш император, надеюсь, тоже, – проговорил Евгений по-французски, а затем сразу перешел на русский: – Так выпьем же за здравие своих императоров. Вы – за своего. Я – за своего. Не сомневаюсь, что близок день, когда они встретятся и заключат мир.
Предложенный повод был приличным, хоть и предложен неприятелем, такой не объедешь.
Мы чокнулись бутылками. Сен-Виван действительно было превосходным!
Евгений осклабился. Таким благодушным я его еще не видал. Но тут фитилек свечи завалился, и мы оказались в беспросветном мраке.
Я услыхал голос Евгения – искренне дружелюбный, но притом как-то по-особенному вкрадчивый. Такой голос во мраке должен был действовать месмерически.
– А и правда, Александр, повод нам драться себя исчерпал совершенно, – говорил он по-русски. – Вы сделали для меня слишком многое, признаю то безоговорочно. Спасли жизнь моему императору, спасли жизнь мне, наконец. Теперь, как бы я ни старался, мне нечем будет вам отплатить. Я готов снять перед вами шляпу и подать вам руку.
Но тут вся горечь, вся досада, копившиеся во мне, выплеснулись наружу.
– Вот уж дудки, Евгений! – вырвалось у меня из души по-простонародному, по-русски, однако ж отчасти я совладал с собою и перешел на французский: – Лейтенант де Нантийоль, наш поединок не был пустою забавой. Он должен быть завершен.
Воцарилась тишина. Безмолвный мрак стал предо мною, как неотвратимая бездна. Пути назад уж не было.
– Что ж. Ваше решение заставляет меня уважать вас еще больше, поручик, – проговорил строгий и холодный голос Найнтийоля. – Я к вашим услугам. С вашего позволения я пойду первым, так как отлично различаю в темноте. Идите на звук моих шагов и не споткнетесь.