– Вы сносно себя чувствуете? – в духе издевки вопросил француз.
– Превосходно, – яростно отвечал я и вновь двинулся на него.
Он искусно отстранился и отвел один удар. А затем… Затем, говоря честно и без обиняков, я продержался полминуты, видя перед собой вместе с противником рои темных «мушек», отвлекавших взор. Пару коварных выпадов я отбил… Да что реляцией хвалиться! Полагаю, он сам позволил мне отбить эти выпады... Оттягивал развязку, а, может статься, ожидал, что я рухну без чувств от контузии, и он тогда покинет меня или заберет в плен. Думаю, первое он задумал – вышло бы благороднее некуда… а я остался бы в дураках. Это ему и надо было…
Черный мушиный рой переместился с поляны прямо в мою голову и гудел нещадно… а вскоре увидал я и второго Нантийоля перед собою! Дьявол ли он был, умевший раздваиваться, или контузия моя была причиной морока, реши сам, любезный читатель. Помню лишь, что приноровился к его ходу и даже смог коротко зацепить за плечо финтом, который мне показал один черкес, превосходно владевший турецким ятаганом. Был бы в моей руке кривой ятаган, так, пожалуй, достал бы при оттяжке и до кости. Да если бы да кабы…
– Недурно, – оценил француз. – Но коли так, поблажкам конец. Может, боль приведет вас в чувство и взбодрит.
Он сделал быстрый выпад с резким боковым ходом – и чиркнул меня по тому же левому плечу. Боли я не почувствовал… только в конце дня заметил прореху с бурой оторочкой на голубом порученском мундире, который считал я своим особым богатством – то был не трофей из разбитого неприятельского магазина, где такой редкости не сыскать, а предмет, пошитый по добытым мною ранее рисункам и обошедшийся мне в немалую сумму.
Француз, отдав мне должок, быстро отступил… но внезапно стал вертеть головой и прислушиваться. И даже повернулся ко мне спиной! Я, заведомо ничего не слыша сквозь звон в ушах, почел его поведение на поединке уже несомненно оскорбительным.
– Вы задумали вывести меня из себя! – помню, рассвирепел я. – Дабы я, не сдержавшись, ударил вас с тыла. Не дождетесь!
Он же имел наглость повернуться ко мне в профиль и приложить палец к губам.
И вот то, чего я не мог услышать из за надоедливого шума в битой голове, я наконец увидел воочию. Прямо из леса выдвинулись на поляну трое французских гусар. Во главе – капитан с густыми и седыми, будто горное облачко, усами.
– Я все видел и слышал! – грозным рыком пророкотал он. – Я слышал звон сабель, и полагал, что здесь разъезды схватились… Вы оба – безумцы! Дуэль на вражеской территории в военное время! Это безусловный трибунал! Что я вижу! Императорский порученец! Не верю своим глазам! И что за наряд у конного егеря! Вы не русский ли шпион?! Что у вас здесь происходит?!
…И хотя я понимал всю эту филиппику как бы с запозданием, сквозь контузию, не знаю уж, как вырвалось у меня:
– Никакой он не русский шпион, ручаюсь вам, капитан!
Поверил ли капитан мне на слово в тот же миг, не ведаю, но я в свой черёд своим ушам не поверил, когда, продолжением моего выкрика, услыхал громкий доклад лейтенанта.
– Моя вина, капитан! Только моя! – гласом вопиющего отнюдь не в пустыни вызвался Нантийоль. – Мы не поделили даму. Еще десять лет назад. И вот теперь случай вновь свел нас с лейтенантом Сурреем. Я узнал, что та дама избрала его. Он ее соблазнил! Я не сдержался, встретив лейтенанта! Я питал к contesse de Belleille слишком сильную страсть! Я во всем виноват.
Так, я еще узнал, как меня должно величать во французском обличии (у меня была запасена по случаю иная фамилия)… и был впечатлен сей романтической историей, похоже, не меньше капитана. И даже не меньше его коня, который, сам будто, а не по воле хозяина, торчком выставил уши и осадил.
– Будь я проклят! – пробормотал старый драгунский капитан и обратился к своим: – Вы когда-нибудь видали такую пиесу на такой дивной сцене?
И тут на поляну выступил из лесу фронтом едва ли не целый гусарский эскадрон. Слыхали признание Нантийоля все! Теперь захотели посмотреть на нас обоих собственными глазами. Чудная пиеса за три тысячи верст от Парижа, что и говорить!
Переведя дух, окинул и я взором благодарных зрителей, не устроивших овацию разве из опасения близости неприятеля. В «партере» были одни сочувствующие, ни одного осуждающего взора. Будто все они в жизни уже успели пройти через подобную измену, достойную пера Гомера и размаха Илиады. Но каков Нантийоль! Менелай бледнеет перед ним…