Пол Андерсон
Три сердца и три льва
ПРОЛОГ
Сколько времени минуло… Мне кажется, что рассказать обо всем этом моя обязанность. Мы встретились, Хольгер и я, больше двадцати лет назад. Другие времена, другие люди. Улыбчивые парни, которым я сейчас преподаю, разумеется, очень милые ребята, но мы говорим и думаем на разных языках, и нет смысла прикидываться, будто это не так. Сомневаюсь, чтобы они поверили моему рассказу. Они более трезвомыслящие, чем были мы когда-то я и мои друзья. И жизнь, похоже, кажется нынешним парням не столь приятной штукой, как когда-то нам. Но что поделать – они росли среди необыкновенного. Откройте любой научный журнал, любую газету, выгляните в окно, а потом спросите себя: «Ну как, ты и теперь веришь, что необычное не стало в нашем мире повседневностью?!»
Лично мне рассказ Хольгера кажется правдой. Понятно, я не настаиваю, что все так и было. У меня нет никаких доводов, чтобы подтвердить что-то или опровергнуть. Есть лишь надежда, что этот рассказ найдет хоть какой-то отклик. Допустим, чисто теоретически, что все, услышанное мною, было правдой. В таком случае история эта несет в себе кое-какие полезные для нашего будущего знания, которые мы наверняка смогли бы хоть как-то использовать. Допустим благоразумия ради, что все было сном или высосанной из пальца байкой. Но и в этом случае историю Хольгера стоит запечатлеть хотя бы ради нее самой.
По крайне мере, одно неопровержимо: Хольгер Карлсен работал в конструкторском бюро, куда поступил и я осенью далекого 1938 года. В последующие несколько месяцев я узнал его хорошо.
Он был датчанином и, как большинство молодых скандинавов, жаждал познать мир. Еще мальчишкой он исколесил почти всю Европу, пешком и на велосипеде. Потом, исполненный традиционного в его стране восхищения Соединенными Штатами, он добился стипендии в одном из наших колледжей на востоке страны и стал учиться на инженерном факультете. А летом где-нибудь подрабатывал и скитался автостопом по всей Северной Америке. Он так любил эту страну, что, получив диплом, нашел здесь работу и не на шутку собирался получить американское гражданство.
Все мы ходили у него в друзьях. Он был симпатичным спокойным парнем, прочно стоял на земле, обладал незатейливым чувством юмора, а в желаниях был скромен; разве что время от времени, чтобы побаловать себя, навещал один датский ресторанчик, съедал сморреброд и запивал его датской водкой. Как инженер он оказался вполне на уровне, пусть даже не мог похвастать «озарениями» – он был скорее практиком, предпочитал не теоретический анализ, а методичную рутинную работу. Одним словом, его нельзя было назвать обладателем выдающегося интеллекта.
Как раз наоборот обстояло с его обликом. Он был огромен, почти двухметрового роста, но рост скрадывали широченные плечи. Разумеется, он играл в футбол и наверняка стал бы звездой университетской команды, не уделяй он столько времени науке. Неправильные черты почти квадратного лица, высокие скулы, выдающийся подбородок. Орлиный нос. Картину завершали светлые волосы и голубые, широко расставленные глаза. Будь у него получше с техникой (очень уж он боялся ненароком ранить чувства местных девушек, я имею в виду), он мог бы стать заправским сердцеедом. Однако эта робость как раз и удерживала его, и он никогда не доводил приключения такого рода до чего-то большего. Словом, Хольгер был милым, в меру заурядным парнем, каких потом стали называть «душа – человек».
Он рассказал мне кое-что о себе.
– Поверишь ты или нет, – усмехнулся он, – но я был натуральным подкидышем, знаешь, ребенком, которого подбрасывают на чужой порог. Мне едва пара дней исполнилась, когда меня нашли во дворе бездетные супруги из Хельсингера. Это очень красивый город, родина Гамлета. Вы его называете Эльсинор. Никто так никогда и не дознался, как я туда попал. В Дании такое весьма редко случается, и полиция из кожи вон лезла, да так ничего и не выяснила. Потом те супруги, Карлсены, меня усыновили. А больше в моей жизни ничего необычного и не было.
(Так ему тогда казалось).
Помню, как-то я уговорил его пойти со мной на лекцию приезжего физика, выдающегося человека, каких способна рождать одна Великобритания: ученый философ, поэт, эссеист, острослов – одним словом, талант эпохи Возрождения в улучшенном издании. Темой его лекции стали новые космологические теории. С тех пор физика продвинулась далеко вперед, но и поныне даже образованные люди тоскуют по временам, когда Вселенная была удивительной и непознанной.
Свою лекцию физик завершил далеко идущими гипотезами о том, что может быть открыто в будущем. Он говорил: если теория относительности и квантовая механика доказали, что наблюдатель не способен вырваться за пределы мира, который наблюдает; если логический позитивизм показал, сколь многое из того, что мы называем «неопровержимыми фактами», является не более чем чисто умозрительными допущениями; если ученые доказали, что человек может неожиданно проявлять способности, о каких никто до сих пор и не подозревал – быть может, некоторые древние легенды и приемы магии все же являются чем-то большим, нежели простыми сказками? Гипноз и лечение психосоматических расстройств с помощью самовнушения тоже когда-то отметались и считались сказками. Что из отвергаемого нами сегодня могло опираться на подлинные наблюдения, пусть мимолетные и случайные, сделанные еще до того, как возникла наука и присвоила себе право решать, что может быть открыто в будущем, а что – нет? Этот вопрос касается одного-единственного мира – нашего. А как насчет других? Волновая механика уже сегодня допускает, что бок о бок с нашей может существовать в том же пространстве иная Вселенная. Не так уж трудно сделать следующий шаг и предположить, что таких Вселенных может оказаться несчетное количество. Логически рассуждая, в каждой из них законы природы могут быть чуточку иными. А потому все, что мы только можем себе представить, может существовать где-то в безграничной, неизмеримой действительности!
Большую часть лекции Хольгер зевал, а потом, когда мы отправились чего-нибудь выпить, иронически бросил:
– Эти математики так напрягают мозги, что ничего удивительного нет, если они впадают в метафизику. Ставят все вверх ногами.
Я злорадно ответил:
– А ведь ты, не зная о том, употребил самое верное определение.
– Это какое?
– «Метафизика». Толкуя буквально, метафизика – это то, что лежит «за физикой», вне ее. Иначе говоря: там, где кончается физика, которую измеряешь инструментами и приборами, обсчитываешь на логарифмической линейке, начинается метафизика. Как раз в этой точке мы с тобой, парень, сейчас и находимся – в точке, где кончается физика.
– Ха! – он осушил бокал и заказал еще. – Вижу, тебя это захватило.
– Возможно. Ты только подумай – разве мы знаем в полном смысле этого слова, что такое физические измерения? Может, мы просто-напросто присваиваем им названия, ничего общего не имеющие с сутью? Хольгер, что ты такое? Где ты? Что ты, где ты, когда ты?
– Я – это я. Я здесь. Сейчас. Пью что-то, не первосортное, кстати.
– Ты – в равновесии с чем-то. Связан с одним из элементов конкретного континуума, общего для нас обоих. Этот континуум – вещественное воплощение конкретной математической зависимости меж пространством, временем, энергией. Иные из этих зависимостей мы знаем под именем «законов природы». И потом мы создали науки, которые называем физикой, астрономией, химией…
– У-уффф! – он поднял бокал. – Перестань уж. Пора и выпить как следует. Скооль! «твое здоровье! (датск.)»
Я замолчал. Хольгер тоже не возвращался больше к этому разговору. Но он не мог его не запомнить. Быть может, это ему чуточку помогло – гораздо позже. По крайней мере, я на это надеюсь.
За океаном вспыхнула война, и Хольгер потерял покой. Месяц тянулся за месяцем, и он становился все мрачнее. Стойких политических взглядов у него не было, но он с яростью, удивлявшей нас обоих, твердил, что ненавидит фашистов. Когда немцы вторглись на его родину, он три дня пил без перерыва.