Толпа рядом с этой пианисткой поредела. Нарываться на последствия этого разговора никто не хотел. Тем более столкнувшись со столь явной агрессией с моей стороны.
Но и для меня этот разговор не прошёл бесследно. До конца дня что-то внутри мешало. Что-то лишнее, словно давно омертвевшее…
Вечером я вышла на берег, буквально в нескольких метрах за моей спиной стоял забор лагеря и дом, из окон которого лилась музыка. Что-то тревожное и гнетущее, как неровное сердцебиение. Ветер налетал стеной. Озеро было неспокойно, взбесившиеся волны иной раз и вовсе скрывали причал. Но нечто необъяснимое царило кругом, заставляя сердце и дыхание подстраиваться под свой, не признающий никаких границ, ритм.
И как будто этот ветер крушил что-то внутри. Стены, в которые я сама себя загнала, страх, который я сама запихнула как можно глубже и не давала ему выхода все эти годы. И бесконечные сомнения… Имела ли я право, должна ли была… Всё смывалось бушующими волнами Байкала, чьи воды говорят настолько чисты, что растворяют любую грязь. И настолько древние, что всё остальное рядом с ними мелочь.
— Иди к костру, начальница. — Услышала я.
Одна из тех, кто оставался на заводе и уезжать не собирался, а наоборот, обживался здесь, баба Катя сидела чуть в стороне, прячась за почти наполовину врытом в песок деревянным щитом.
— Не ветрено для костра-то? — подошла я и села на торчащую корягу.
— Самое оно, — протянула она мне пиалу с горячим чаем. — Это с нашими местными травами. Чувствуешь, какой аромат? Больше нигде такого нет. А ветер, это Сарма. Как каждая женщина побушует и утихнет. Бригадным только в радость, в такую погоду лова нет, и рыбу не везут на разборку.
— Вкусно, — сделала я пару глотков. — Что за музыка?
— Как его… Рахманинов. Она часто его играет, рассказывала, что он написал это перед революцией. Один из начальников пытался здесь что-то вроде уголка отдыха организовать. Еще до войны. Вот от него пианино и осталось. Ну, вон, пригодилось. — Махнула рукой баба Катя. — А не такая ты и бешеная. А то ужо говорят, что всех обещала к стенке поставить.
— Нет, не обещала я такого. — Против воли, сама собой растянула губы улыбка.
И наверное только тогда я поняла, что уже очень давно не улыбалась.
С того вечера я влюбилась в эти места, хотя они и не были мне родными. Сюда я рвалась при первой возможности, останавливаясь всегда у бабы Кати. Сюда вызвала сестёр, заставив приехать. И похоже, каждой из нас было что оставить в водах Байкала. Сюда же уже в пятьдесят седьмом я вытащила мужа сестры, нашего соседа Генку, пошедшего следом за всеми мужчинами своей семьи на военную службу.
Уезжал он отсюда уже с женой. И как оказалось позднее с младшим моим племянником, которого Дина потом так и звала, байкальский сувенир.
Здесь же однажды я и швырнула как можно дальше на глубину металлическую самодельную новогоднюю игрушку. Словно сбрасывая последние цепи. Как случилось, так и случилось. По иному уже не будет.
— Может баню затопить? У Анны Тимофеевны она хорошая и ухоженная. Сам как на праздник просился, — предложил Олег, заметив, что Константин пытается кулаками что-то продавить в пояснице.
— Да было бы неплохо. Надо пойти, заняться. — Согласился племянник.
— Идите-идите. Я потом разотру. — Бросила взгляд в сторону отца Алька.
— Точно? — приподнял бровь он.
— Если говорю, то точно, — ответила она ему совершенно таким же жестом.
Травму позвоночника Костя получил на лесоповале, куда попал в семьдесят шестом. Следом за старшим братом он пошёл в академическую греблю и добился уже значимых успехов. Оба высокие, широкоплечие, рослые. Впрочем, и сам Генка был за метр девяносто, и братья его. Динка, когда отнекивалась от бабушкиных шуток насчёт Генкиного жениховства, всегда говорила, что сосед вымахал с оглоблю и чтобы с ним разговаривать всё время голову нужно задирать. Да и наш отец был высоким. Так что племянникам не в кого было быть низкорослыми. А регулярные и тяжёлые тренировки с самого раннего возраста ещё и сил добавили не по возрасту. О таких, как Игорь и Костя, выступавших за сборную союза, у нас в Лопатино говорили, что быка ударом зашибëт.