Несмотря на все препятствия, Лотти иногда делала попытки принять активное участие в жизни, так стремительно бежавшей мимо нее. Лотти привлекала и работа в детских колониях, и в судах для подростков и девушек, и в газетах, и на ниве благотворительности, – и на любом из этих поприщ она могла бы принести изрядную пользу. Некая Эмма Бартон, женщина лет под пятьдесят, была назначена младшим судьей нового исправительного суда для девушек. До сей поры еще ни одна женщина не занимала такого поста. Лотти сошлась с ней. Они стали друзьями, близкими друзьями, несмотря на разницу в летах.
– Мне вас здесь страшно не хватает, – часто говаривала ей Эмма Бартон. – Вы умеете подойти к девушкам и не принимаете с ними менторский тон. И с вами они откровенны. Почему это?
– Может быть, потому, что я их слушаю, – отвечала Лотти. – И, кроме того, они считают меня немножко наивной. Возможно, что это действительно так. Но во всяком случае я не такая простофиля, как они думают, – со смехом добавила Лотти.
Чикагские обыватели, читавшие в газетах о судье Бартон, представляли себе полного краснощекого судейского чиновника в черном сюртуке, с внушительным пенсне на носу и в безупречном белье. Поэтому, забредя случайно к судье Бартон, эти обыватели чувствовали себя совершенно сбитыми с. толку и растерянно улыбались, подозревая, что над ними неудачно подшутили. Ибо перед ними сидела маленькая женщина с приятным лицом, седеющими волосами и ясными карими глазами, проницательными и вместе с тем мягкими. На ней было синее шерстяное платье с довольно яркой вышивкой – обычное современное рабочее платье современной женщины. В кабинете судьи Бартон бушевала сама жизнь, но жизнь, с которой сорваны покровы. Однако зрелища этого удостаивались немногие. Эмма Бартон не поощряла гаденького любопытства и без церемоний гнала любителей пикантного. Да, кроме того, в крохотной комнате хватало места только для непосредственных участников происшествий. Это помещение меньше походило на зал судебных заседаний, чем какой-нибудь частный кабинет.
Была среди друзей Лотти и некая Винни Степлер, сотрудница одной из чикагских газет. Розовая, белобрысая, полная особа, с видом и осанкой принцессы из дешевых иллюстрированных книжек, очень остроумная. Дважды выходившая замуж, дважды овдовевшая, она видела жизнь насквозь и не могла писать о том, что видела. Таких слов не было. Зато то, что она говорила, было остро как бритва. Ее часто упрекали: почему она не пишет так, как говорит?
– Мои друзья должны быть довольны, – возражала она, – что я не говорю так, как пишу.
Может быть, эти две женщины больше, чем все другие, оказали влияние на Лотти, которая стала равнодушной к пустым развлечениям. Впрочем, если бы Лотти и стремилась к таким удовольствиям, все равно у нее не хватило бы времени для них. Мучительный суставной ревматизм железными когтями впился в Керри Пейсон. Доктора называли болезнь артритом. Хоть он поразил только пальцы левой руки, но контору по торговле недвижимостью пришлось закрыть. Теперь три женщины были вечно вместе в просторных старых комнатах на Прери-авеню, и миссис Пейсон поговаривала уже о продаже особняка и о найме квартиры где-нибудь за городом, дальше к югу. Приблизительно в это время купила она знаменитый электрический автомобиль – один из тысяч машин, что начинали бороздить бульвары Чикаго. К этой машине была теперь прикована Лотти, как раб к галере. Блестящие лакированные рычаги не раз казались ей веслами, а многомильные бульвары и улицы – безбрежным морем, по которому ей суждено плыть без конца. Но не подумайте, что Лотти Пейсон оплакивала свою участь. Лет десять или даже больше она была так поглощена выполнением своего долга – или, если хотите, того, что казалось ей долгом, – что едва имела время подумать над своими обязанностями по отношению к самой себе. Ведь если вас навещают беспокойные мысли, вы выбрасываете их из головы и захлопываете за ними дверь. Лет двадцати девяти или около того ей случилось прочесть рассказ, произведший на нее сильное впечатление, – коротенький рассказ Бальзака о старой деве, бросившейся в колодец. Она пришла с ним к тете Шарлотте.
– Какой странный, неестественный сюжет, не правда ли?
Указательный палец тети Шарлотты описывал круг за кругом по черному шелковому колену. Лотти прочла ей вслух этот рассказ.
– Нет. Он очень правдив. И естествен.
– Не понимаю, как можешь ты говорить такие вещи. Ну, когда тебе было около сорока…
– Когда мне было тридцать пять или сорок, у меня были ты и Белла. То есть я могла нянчить вас, смотреть за вами. Я не говорю, что убежала бы с первым встречным, если бы вас не было, но и не говорю, что не сделала бы этого. Всякий раз, когда я вытирала вам носы, или одевала вас, или шлепала, чтобы вы не капризничали, это… это…
– Как бы помогало тебе выпустить пар, хочешь ты сказать? – подсказала ей Лотти недостающую метафору.
– Да. От тридцати пяти лет до сорока – вот когда нужно смотреть в оба. До этого возраста вы можете издеваться над природой, но затем она оборачивается и жестоко мстит за себя.
– Однако взгляни на всех моих знакомых девушек – моего возраста и старше: они счастливы, заняты делом и удовлетворены.
В темных глазах под густыми черными бровями появилось мягкое, нежное выражение. С высоты своей старости, умудренная тяжким жизненным опытом, она изрекла:
– Женщины – удивительный народ, Лотти. Да, удивительный! Большое счастье для человечества, что мужчины на них не похожи: не похожи в смысле самообладания и так далее. А то, пожалуй, самого человечества не существовало бы!..
Глава шестая
Итак, Лотти Пейсон размашисто шагает, торопясь домой сквозь предвечерний туман. Проказливый мартовский ветер раздувает ее юбки – нет, юбку: дело происходит в 1916 году и дамы не признают нижних юбок. Она торопится домой, побывав «на чашке чая» у подруги.
За последние годы Лотти почти забросила эти вечеринки. Перестала она бывать на них отчасти по собственному желанию, отчасти благодаря обстоятельствам. Другие интересы отвлекли ее от встреч с бывшими подругами по школе. Она сделалась поддержкой, на которую все сильнее и сильнее опирались две женщины, жившие вместе с нею. Лотти Пейсон была главной хозяйкой, но не имела в доме авторитета. Ибо миссис Пейсон все еще держала в своих руках бразды правления.
Традиция собираться на чашку чая лет семь-восемь тому назад положила начало «Кружку для совместного чтения», разумеется, серьезного чтения. Эффи Кэс заявила:
– Нам нужно заниматься своим развитием, а не читать что попало. По-моему, лучше всего начать с немецких поэтов – Гете и других.
Так они и начали с Гете и других, но увидели, что дело подвигается очень туго. Поэтому, промучившись год над гортанными звуками немецкой речи, занялись французским языком по разговорному методу. Затем обратились к современной американской литературе и наконец, постепенно опускаясь, дошли до бесед по текущим вопросам, Беседы эти вела специально приглашенная дама, бывшая председательница какого-то общества, преподносившая им кисловатую окрошку, в которой было всего понемногу: и политика, и новейшие изобретения, и сплетни, и моды, и рабочий вопрос, и светские новости, и уголовщина, и события в мире коронованных особ. Однажды, когда эта особа не явилась из-за гриппа или сильной простуды на очередное собрание, одна из участниц рискнула в последнюю минуту предложить:
– Не сыграть ли нам в бридж?
После сего дамский кружок занимался попеременно то бриджем, то шитьем, то еще чем-то…