А Бен Гарц преуспевал. Тот, кто когда-либо сомневался в наличии у него дара коммерческого предвидения, должен был навеки умолкнуть. На руке каждого защитника отечества – будь то рекрут или генерал, матрос или адмирал – красовались часы. И когда теперь Бен Гарц предлагал Кемпу толстенную сигару, Генри нехотя, но почтительно брал ее в руки, одобрительно разглядывал красный с золотом кант и уже не предлагал свои, значительно худшей марки.
– Выкурю ее после обеда, – говорил он и засовывал в жилетный карман.
Генри постарел за последний год. Торговля у него шла из рук вон плохо, товары американского производства не пользовались спросом.
Зимой, перед началом войны, в феврале 1917 года Чарли в один прекрасный вечер объявила отцу и матери, что намеревается стать женой Джесси Дика, когда ей исполнится двадцать, то есть в июне месяце. Джесси получил место фельетониста в Чикагском информационном бюро и кинорецензента в одной из вечерних газет. Его корреспонденции в этой новой для него области отличались такой же силой и выразительностью, как и его поэтические опыты.
– Ну разве я не была права? – спросила миссис Пейсон Беллу. – Недаром она, словно кокотка, говорила об этих… пяти детях!
– У кокоток не бывает по пяти детей, – довольно неудачно отпарировала Белла.
Миссис Пейсон убеждала свою дочь в необходимости принять немедленные меры к пресечению сумасшедшего замысла Чарли.
– Ты должна этому помешать, вот и все.
– Как помешать?
– Как! Запретить и кончено.
Белла только улыбнулась:
– О, мама, до чего ты странная! В наше время родителям так же невозможно запретить дочери выйти замуж за кого она хочет, как посадить ее на цепь в башне.
– Позволь мне с ней поговорить, – сказала миссис Керри Пейсон. – Я сумею найти для нее несколько теплых слов.
Несколько теплых слов свелись к тому, что она назвала Джесси Дика сыном мясника, бездельником и щелкопером, не умеющим заработать себе на хлеб насущный. Чарли выслушала ее со стальным блеском глаз. Затем она заговорила спокойно, убедительно, с потрясающим чувством собственного достоинства и необычайно эффектно.
– Вы – моя бабушка, но это не дает вам права говорить со мной так неуважительно, как вы только что себе позволили.
– Неуважение?! К тебе? Ну, честное слово!..
– Я понимаю, что это вас поражает. Но если бы в писании было сказано: «Чти сыновей своих и дочерей твоих» наряду с заповедью: «Чти отца твоего и мать твою», то мир был бы избавлен от многих неприятностей. Вы никогда не уважали членов своей семьи. Вы не относились с уважением ни к Лотти, ни к маме, ни к отцу, ни к тете Шарлотте. Понятно, что и меня вы не уважаете. Я и не жду от вас другого. Я выхожу замуж за Джесси Дика потому, что хочу быть именно его женой. Может быть, я делаю ошибку, но если это так, я готова расплатиться за нее. Во всяком случае, мне придется упрекать только самое себя.
– Вы, современные дети, воображаете себя всезнающими, но вы ошибаетесь. Погоди, увидишь. Я знаю!
– Ничего вы не знаете. Ничего вы не знали, когда выходили замуж. Вы думали, что делаете хорошую партию, а оказалось, что ваш муж негодяй и мошенник. Простите, если я огорчила вас, но вы меня на это вызвали. Если же я неправа, то, по крайней мере, я иду на это с открытыми глазами. Я знаю все слабости Джесси Дика и люблю их. Через пять лет он будет знаменитым американским поэтом, если не самым знаменитым. Я знаю все, что ему нужно, и знаю, что я ему нужна. Может быть, со временем он уйдет к другой…
– Чарли, как смеешь ты говорить такие вещи.
– …но он вернется ко мне, я знаю. Свое место у Шильда я сохраню. Через два или три года я буду получать очень солидное жалованье.
– А пока где ты будешь жить, позволь тебя спросить? Твой отец не в состоянии выдержать зятя-поэта, свалившегося ему как снег на голову. Впрочем, может быть, ты предполагаешь поселиться в чулане за гастрономическим магазином?
– Мы нашли маленький коттедж в Гэббард-Вудсе. Я бы очень хотела, чтобы вы в нем побывали, когда будете чувствовать себя лучше. Принадлежит он Дорну, художнику-пейзажисту. В нем три комнаты, камин в нем не тянет, водопровод не действует, окна не закрываются. Стоит этот домик на самом краю большого-большого оврага, и от одной мысли о нем я чувствую радость. А теперь, бабушка, я хочу вас поцеловать, что, по-моему, страшно мило с моей стороны, принимая во внимание все эти обстоятельства, милая вы моя, старомодная старушка!
И Чарли поцеловала миссис Пейсон в кончик носа.
Услышав эпитет старомодная, миссис Пейсон было ощетинилась, но затем, непонятно почему, как-то съежилась и не произнесла ни слова в свою защиту. Казалось, она на минуту потеряла почву под ногами, но все-таки пустила последнюю стрелу:
– «Через пять лет он будет знаменитым поэтом»! Нечего сказать, разумное основание для выхода замуж!
– Но это вовсе не основание, – пояснила Чарли с восхитительным добродушием, – не большее основание, чем его волосы, отсвечивающие красным, или его заостренные уши, или его тонкие руки, или его ужасные галстуки.
– Но тогда в чем же? – презрительно бросила миссис Пейсон, но любопытство светилось в ее глазах.
– Оснований много: одно и то же кажется нам обоим смешным; мы любим одни и те же книги, хотя наши мнения о них могут разойтись; мы оба любим бродить за городом; мы понимаем язык друг друга и не сентиментальны; мы не ворчим, когда запаздывает обед, мы не задаем вопросов и не требуем объяснений. Любого из этих оснований достаточно, чтобы брак между двумя людьми мог показаться не особенно рискованным предприятием. Миссис Пейсон сделала над собой страшное усилие:
– Ты даже не сказала, что ты… – она проглотила слюну, – что ты… – она собралась с духом, – что ты любишь его!
– Я не сказала ничего другого…
Но в июне, когда ей исполнилось двадцать лет, Чарли сказала:
– Мужчина, который не идет на войну…
– Я не говорил, что не пойду. Я сказал, что не запишусь добровольцем. И не запишусь. Я ненавижу войну. Она противна моему рассудку. Если меня заберут, я пойду на это проклятое дело, и если увижу, что нужно стрелять из ружья и тыкать штыком в другого, чтобы тот не угостил меня тем же, то буду стрелять и тыкать.
– Мне кажется, ты боишься.
– Конечно, боюсь. Тот, кто это отрицает, лжет. Я не хочу торчать в грязи и в мерзости, не хочу покрыться вшами, не хочу, чтобы мне прострелили глаз. Но не поэтому я не хочу идти, и ты это знаешь. Я не желаю добровольно способствовать этому дикому делу.
Чарли это знала. И она знала также, что инстинкт, побуждающий ее послать любимого человека на войну, инстинкт низменного происхождения, и он удивительно свойствен людям. Она не говорила прямо: «Я не могу стать женой человека, думающего так, как ты». Первый раз в жизни у нее не хватило храбрости высказать свою мысль прямо. Но в семье поняли, что свадьбы в июне уже нечего серьезно опасаться. Июнь наступил и прошел. В квартире на бульваре у Гайд-парка целый месяц не видели юного поэта.
Джесси Дик был призван в первом же наборе. Чарли все лето упрямо ездила на службу, терпеливо снося грязь и копоть пригородных поездов. В то лето стояла невыносимая жара. Чарли ежедневно грозила появиться у Шильда в купальном костюме или в одном из своих древнегреческих балетных одеяний. Танцевали все и всюду. Чарли не раз отправлялась в летние рестораны пообедать и потанцевать на открытом воздухе. Всегда ее сопровождали блестящие, в синем с золотом или в белом, моряки учебной флотилии Великих Озер или сухопутные воины с форта Шеридан, во френчах цвета хаки и сверкающих сапогах.