Вечером за ужином она довольно неудачно пыталась казаться беспечной и развязной под неотступно злорадным взглядом Керри. Наконец началось.
– Мама, – спросила Керри, – а что миссис Перри хотела тебе сказать, когда она пришла сегодня?
– Ничего интересного для тебя, детка… Ты не дотронулась до картофеля.
– А Шарлотте это было интересно?
– Нет.
– Поэтому ты и услала ее из комнаты?
– Да. Ешь свой кар…
– А Шарлотта была недовольна, что ее выставили? Да, мама?
– Айзик, поговори с этим ребенком! Я не знаю, что…
Лицо Шарлотты пылало. Она-то знала. Сейчас отец серьезно поговорит с чересчур любознательной Керри. Это коварное существо выставит мокрую и противно дрожащую нижнюю губу и захнычет: «Но я только хотела узнать, почему Шарлотта…» – и слезы закапают в картофель, затем последует прерывистый рассказ о преступлении Шарлотты.
Но Айзику Трифту так и не удалось составить первую грозную фразу. И Керри не удалось продвинуться дальше предварительного оттопыривания губы. Во второй раз за день соседи принесли новые вести. Визитером на этот раз был мужчина. Но не бабьи сплетни принес он, бледный как полотно. Форт Сэмтер подвергся обстрелу. Война!
Все представления Чикаго о военном деле были связаны до сего дня лишь весьма декоративной и пестро экипированной командой, известной под именем зуавов капитана Эльсворта. В блестящих мундирах они вышагивали по городу, щеголяя головоломными перестроениями, заученными на вечерних строевых учениях в пустом сарае. Ходили они в дальние походы на Восток. Иллюстрированные журналы иногда помещали снимки, сделанные во время их учений. Но теперь нелепые, чрезмерно широкие штаны, маленькие яркие куртки и разноцветные шарфы вояк выглядели несколько зловеще. Беглым шагом они ушли к Донельсону – и к смерти, почти все из них. Ушла вся молодежь, принадлежавшая к пожарной команде. Уходили братья, сыновья, отцы. Ушел Джесси Дик и сражался там, у Донельсона; в своем первом и последнем бою он сражался скверным оружием, почти столь же бесполезным, как игрушки, и погиб. Но перед самым его уходом Шарлотта, обезумев от страха, от ужаса, от своей тайной любви, публично совершила поступок, навеки опозоривший ее в глазах их маленького накрахмаленного мирка. Пожалуй, этот мирок еще понял бы и простил ее, если бы только отец и мать обнаружили хоть намек на прощение или понимание.
Ни разу за время их встреч эти два юные существа – затянутая барышня с лучистым сиянием в глазах и мальчик, посвящавший ей стихи и умевший читать их с таким выражением, точно он не вырос в мерзости Хардскреола, – ни разу не отважились они ни на поцелуй, ни даже на робкие объятия. Их руки, встречаясь, с трудом отрывались друг от друга. Но как скрывали свои чувства!
– Какое у вас славное колечко! А ну, покажите… Боже, какое крошечное! Ни на один мой палец не налезет. Где там!
Зато говорили их глаза. Иногда Джесси нежно дотрагивался до пера, свисавшего с ее маленькой шляпы. Усаживая девушку в седло, он, может быть, держался при прощании чуть-чуть ближе к пони, чем следовало бы, принимая во внимание нрав лошадки. Но этим все и ограничивалось. Юноша был слишком подавлен сознанием различия в их общественном положении; она была стянута железными обручами воспитания.
– Я записался в добровольцы, – сказал он ей через неделю после взятия форта Сэмтер.
– Разумеется, – как в тумане сказала Шарлотта; затем, вдруг поняв, она пролепетала: – Когда? Когда?..
Он понял ее:
– Сейчас же, полагаю. Мне сказали – немедленно.
Без слов смотрела она на Джесси.
– Шарлотта, если бы вы… если бы ваши отец и мать… Я хотел бы поговорить с ними о нас… обо мне…
– О нет, нет! Прошу вас. Я боюсь! Боюсь!
Наступило долгое молчание. Дик рассеянно ковырял сухой веткой землю и листья у ствола упавшего дерева, на котором они сидели, как тысячи и тысячи несчастных влюбленных до него ковыряли в отчаянии старушку землю, или пронзали вилкой безответную скатерть, или копали палкой песок, или ввинчивали в траву острие зонтика, или чертили странные узоры на дорожках…
Наконец он снова заговорил:
– На мой взгляд, это не существенно, но Дики родом из Голландии. То есть они давным-давно оттуда переселились. Еще с Гудзоном. А фамилия моей прапрабабушки – Момрой. Вам не верится, верно, что у таких никудышных людишек, как мы, этакие предки? Конечно, моя мать… – он запнулся.
Ее робкая ручка легла на его локоть. Он сделал движение, будто желая накрыть ее своей, но не решился. Ветка продолжала вгрызаться в землю.
– Временами, когда мой отец бывает… когда он выпьет лишнее… ему представляется, что он один из своих предков. Иногда этот предок – голландец, иногда – англичанин, но всегда в таких случаях он становится страшно важным, так что даже моя мать не может… не может его перекричать. Вы бы послушали, какого он мнения обо всех вас, обо всех этих господах, что живут в шикарных домах у Мичигана. Мой брат Пом говорит…
– Пом?
– Помрой. Помрой Дик, понимаете? Я думал, что, может, если бы ваши знали о… то есть, что мы не… что мой отец…
Она слегка покачала головой.
– Дело не в том. Видите ли, это деловые люди. Такие, у которых магазины или земля… Или молодые адвокаты. Вот кого мама и отец…
Они не решались закончить свои фразы. Бережно подбирали слова, боясь оскорбить друг друга. Он засмеялся:
– Положим, особого среди нас выбора не будет, когда эта заварушка кончится!
– О, Джесси, ведь война продлится не дольше двух-трех месяцев. Отец говорит, не больше нескольких месяцев.
– Ну, не много требуется времени, чтобы…
– Чтобы что?
– Ничего.
Вскоре после этой встречи его отправили. Шарлотта увидела его еще один раз – только один раз. И этот раз был для нее погибелью. Она даже не знала, когда назначена его отправка. Джесси пытался дать ей знать, но что-то ему помешало.
Шарлотта стояла с отцом и матерью в толпе, собиравшейся у подъезда суда послушать новую песню «Боевой клич свободы». Написал ее Джордж Рут из Чикаго, Джордж, которого все знали. Чернила еще не успели высохнуть в рукописи. Толпа все увеличивалась, и скоро зазвучал многоголосый хор. Вдруг сквозь пение, словно удары исполинского пульса, послышался глухой топот ног. Ополченцы! Все как один обернулись к улице. Пение продолжалось. Вот идут они походным порядком!.. Шутовские мундиры только подчеркивают трагизм положения, вооружение допотопное – мушкеты, переделанные из кремневых ружей, огромные пистолеты и мушкетоны. И вот с таким оружием они, почти мальчики, отправлялись к Донельсону. За ополченцами тянулись женщины, одни бежали рядом, другие отставали, выбившись из сил. Старухи – матери. Молодые – невесты, любовницы, жены. Не время было думать о приличиях, о сдержанности.
Они проходили мимо. Первые ряды уже прошли. И вдруг Шарлотта увидела его – знакомое лицо из-под безобразной шляпы, белое как снег, сосредоточенное лицо, и, боже, какое молодое. Он шел последним с краю в своем ряду. Шарлотта, не отрываясь, глядела на него. Она почувствовала странную дрожь, защекотало в глазах, в горле. И неимоверная волна страха, ужаса, любви потрясла ее. Джесси проходил мимо. Кто-то, как будто бы она и вместе с тем совсем не она, прокладывал себе дорогу в толпе, бил во все стороны локтями и рвался вперед. Она выскочила на мостовую. Побежала, шатаясь, как пьяная. Схватила его за руку.
– Вы не дали мне знать! Вы не дали мне знать!
Кто-то завладел ее локтем, кто-то из толпы на тротуаре, но она вырвалась и побежала рядом с Джесси Диком. Раздалась команда: «Бегом марш!» Вскрикнув, она обхватила его за шею руками и поцеловала. Губы Шарлотты были раскрыты, как губы ребенка, лицо искажено от плача. Она ни о чем не думала, не закрывала лица руками. Что-то жуткое было во всем этом.
– Вы не дали мне знать! Вы не дали мне знать!
Ряды двинулись беглым шагом. С минуту она бежала за ними, всхлипывая и задыхаясь.
Глава третья
Униженную и покорную фигурку по залитым толпой улицам притащили домой. Раздавленную и уничтоженную.