И спрашивает Змий у старого человека:
- А ты кто? Что-то я тебя, гражданин, то ли помню, то ли нет. То ли ты меня когда-то ненароком обидел, то ли я тебя ненароком задел.
Старый человек ногой топнул.
- Не хитри, Змий. Ты мою родовую избу спалил.
- Спалил, говоришь? Да я много чего спалил.
- В деревне Котомки.
- В деревне Котомки? Уж не та ли покосившаяся избенка, такая грязная - антисанитарная?
- Некогда мне было тогда за гигиеной смотреть! Перестройка всей жизни шла! - воскликнул старый человек. - Сейчас-то для гигиены я время в первую очередь выискал бы.
- Поумнел, значит... И чего же ты хочешь? Может, ты хрустальный дворец хочешь с электронными стенами? Идешь, а стены докладывают, где и что и какие следует принимать меры... Может, хочешь золота тонну?
- Не хочу, - сказал старый человек. - Устал я хотеть. - Сел он на бугор, прислонился спиной к серебряной Змиевой груди. - Сжег мою избенку, негодник. И правильно сделал. Я тогда в город пошел. На завод устроился. Рабфак закончил. Аспирантуру. Потом профессором стал по части доказательств, что тебя, Змия, в природе нет. Я всяко жил: и хорошо, и плохо. И меня обижали, и я обижал других. Но все это мне сейчас душу не бередит. А вот, знаешь, что сейчас меня очень волнует. Уже много лет.
- Гордыня! Бессмертия хочешь?
- Перестань, - сказал Змию старый человек. - Я про детство. Жила в нашей деревне, прямо напротив нашей избенки, которую ты, окаянный, спалил, девочка. Очень красивая. Очень хорошая. Глаза ясные. Улыбка добрая. Ее улыбка мне до сих пор снится. А в детстве-то я, бывало, как увижу ее, так и кричу: "Уродина! Страшила! Чучело!" Она долго терпит, потом заплачет. А я ей: "Чего, - кричу, - нюни-то распустила? Нос подотри, рева!" Поверишь, Змий, теперь спать не могу - все о ней думаю. Если бы мог ей в ноги упасть - упал бы.
- Так пади.
- Так нету ее. Погибла она...
- То-то и оно, - сказал Змий. - Все-то мы, гражданин, опаздываем с добрыми-то намерениями.
А старый человек вдруг вскочил резво - откуда силы взялись.
- Змиюшко, - говорит, - пошли меня туда хоть на три минутки. Я понимаю, что путешествие в прошлое - антинаучно, но все равно - пошли, Змиюшко. Я ей скажу, что красавица она, что лучше ее нет и не было.
Змий плечами пожал. Кашлянул. И тут закрутилось все: и березы, и время, и пространство - и черное стало белым.
И вот стоит старый человек на пыльной улице. Утро молоком пахнет крестьянки доят коров. Блеют овцы - просятся в стадо. Босым ногам прохладно - пыль дорожная за ночь остыла.
И старый человек опять мальчик.
Мимо него коровы идут, толстыми боками его задевают. Он на них солидно покрикивает - подпасок он.
И вот выходит из двора напротив, из широких ворот, корова темно-красного цвета с голубыми рогами. Гонит ее хворостиной девочка ясноглазая, щеки розовые. На лице улыбка такая теплая, словно заря от нее зародилась.
Хочет старый человек сказать: "Прости меня, Аленушка, дурака". А подпасок уже кричит:
- Дурында! Уродина! Кошкодранка!
И белое тут стало черным. А мальчик-подпасок - старым человеком с одышкой и стенокардией.
- Ну что? - спросил его Змий. - Не выгорело? Нельзя в душе старый кирпич заменить новым?
- Что ты мне морали читаешь? - вскричал старый человек. - Сжег мою избу, ты и виноват.
- Ну спалил я твою избу, спалил! Не хотел, чтобы Аленушка даже рядом с такой избенкой жила. Я в нее тоже влюблен был.
- Сразу бы так, - проворчал старый человек. - Такой оборот для меня понятен. Теперь мне все ясно... - И вдруг он снова забеспокоился. Змиюшко, - говорит, - прошу тебя, объявись во всей красоте и славе.
- Это еще зачем? - спрашивает Змий.
- Там на обрыве, над рекой Мстой, другая Аленка стоит, моя правнучка, со своим женихом-аспирантом. Привезла его из города Ленинграда показать свою коренную родину. А он, понимаешь, губы кривит. Ни тайги непролазной, ни ущелий с гремячими водопадами, ни боров липовых, ни боров сосновых, ни дубов у нас нет - пашни да болота да кое-где ольха синяя. Вот и вся родина. Покажись, Змиюшко, дай аспиранту по мозгам. Я думаю, та Аленушка нас бы с тобой одобрила.
Долго Змий думал, наверно, десять минут. Затем сказал трехголосно и троекратно:
- Добро. - И спросил: - Сдюжит?
- Думаю, сдюжит, - кивнул старый человек.
Змий крыла развернул. Устремился ввысь.
Грозно насопилось - потемнело небо. И полыхнуло зеленым пламенем, таким беспощадным, что каждая былинка, каждый цветок, каждый ком земли пахотной высветились и навеки отпечатались в сознании зрящих. Солнце сделалось малиновым. Оборка неба - оранжевой. Бугристые тяжи облаков свились в клубок чернильного цвета.
Все туже, все туже.
Втягивали они в себя выси небесные, дали земные.
И вот уже не вздохнуть...
Но вдруг клубок этот раскрылся, как раскрывается кулак сеятеля.
И проросло в небе небесное дерево. Корни его прянули вниз, вживились в сердца зрящих, объединили их в сад. И выдохнули они духоту из своей груди.
И аспирант ленинградский выдохнул.
- Алена, я тебя очень люблю, - сказал. - А земля твоя - чудо.
Когда небо снова заголубело и Змий вернулся на свой бугор, старый человек там лежал уже неживой, но с лицом счастливым и светлым.
Знал Змий, что последние слова его были обращены к девочке, румяной и ясноглазой.
Знал Змий, что она-то его простила давно, еще в пору детства.