— Не морочь мне голову со своей женой, — сказал Гонфлье. — Лучше слушай.
Припоминая случаи десятилетней давности, он принялся подробно рассказывать о семейных интересах, лугах и плохом уходе за скотом. Трагедия произошла вечером, без четверти девять.
— Вхожу я в хлев и тут же замечаю, что коровам не задан корм. Представляешь? Я вошел в раж. Иду на кухню. Жена там, и детишки к ней жмутся. Конечно, я был злой как черт из-за скотины и прямо так жене и сказал: «Чем вертеться на кухне, ходила бы лучше за коровами». Любая бы на ее месте стала оправдываться, плести что-нибудь. А эта? Представляешь? Расхохоталась и ни слова. Мне, конечно, тут бы ей и размозжить голову, но я никогда не мог ударить женщину. Это не в моей натуре. Я ей и говорю: «Может, ты мне все-таки ответишь?» А она еще пуще хохочет. Не помню уже, что я тогда сказал, но только схватил топор и порубил всех троих, жену и детишек.
— Да, надо признать, ты поспешил, — сказал Фи-нар. — Это, конечно, не упрек, но ты поспешил.
— Ничего ты не понимаешь, — простонал человек с головой горошиной. — Откуда тебе знать…
— Можно убить жену, тут уж никуда не денешься. Но детей… Никогда!
— Вот видишь, ловлю на слове: это только показывает, что я не злодей, а просто-напросто потерял голову. Разумный человек никогда бы не сделал ничего такого. Да поставь ты себя на мое место! Нет, тебе просто лень пошевелить мозгами!
— На твоем месте, — сказал Финар, — я вел бы себя приличнее. Так-то.
— А сам прикончил жену и не можешь даже оправдаться тем, что был не в себе. Скажешь, нет?
— Что верно, то верно, но я и пальцем не тронул малышку.
— Нет, не тронул, только вот запер ее одну вместе с трупом матери. Я бы себе такого никогда не простил… Никогда!
— Однако ты прощаешь себе убийство собственных детей, которые ничего плохого тебе не сделали… Что? Прощаешь?.. Скажи, не стесняйся.
Гонфлье бил себя в грудь и клялся, что совесть его замучила.
— Это неважно, — продолжал Финар. — Все равно ясно, что ты не так горюешь, как я. Говоря по правде, не стоит и сравнивать.
Они долго оспаривали мученический венец. Они рассказывали о свих страданиях так проникновенно, что в конце концов разразились рыданиями. Они утешали друг друга, похлопывая друг друга по спине. Впереди над дорогой встала луна, осветив плоскую равнину, перечеркнутую полосой леса. Финар успокоился первым, не преминув, однако, заметить, что, хоть он и превозмог боль, душа его по-прежнему страдает.
— Слезы всегда в помощь. Но во всем нужна мера, — добавил он.
— Это верно, — согласился Гонфлье, — надо держать себя в руках.
Склонившись над Финаром, он внимательно разглядывал при лунном свете своего собеседника. У Финара был низкий лоб, бульдожья челюсть, красивые черные усы и большой нос.
— Ты совсем как я, — сказал Гонфлье. — С таким лицом людей не убивают.
Между черными усами и бульдожьей челюстью промелькнула застенчивая меланхолическая улыбка.
— Мы оба не заслужили того, что с нами случилось. Мы были тихими парнями, а ведь, как назло, именно лучшим достаются самые плохие жены… Ты не замечал?
— Тысячу раз! У меня был дядя. Ты не представляешь, какой был добряк! Но жена все равно ела его поедом, ничего не оставалось, как похоронить ее заживо… Слава богу, про это знали только в округе, вот так…
Дядюшкина причуда развеселила Гонфлье и Финара, и оба захихикали.
— А все-таки здорово, что мы повстречались в такую тяжелую минуту, — сказал Финар.
Они дружески переглянулись, радуясь, что им больше не придется страдать в одиночестве. Их связывало не только сходство их историй, но и взаимопонимание. Оно заглушало угрызения совести. Они свыкались с мыслью о своих преступлениях, сложив всю ответственность на судьбу. Они чувствовали себя отвергнутыми, оторванными от привычной жизни и мало-помалу обживались в новом необычном мире. Теперь они спокойно слушали взаимные исповеди, стараясь обнаружить в них доказательства своего добросердечия.
— За все хорошее, что я сделал в жизни, — говорил Гонфлье, — мне многое можно было бы простить.
— Мне тоже, — вторил ему Финар. — Как только подумаю обо всех добрых делах, что я сделал и что мне никогда не зачтутся… Но такова жизнь: благодарности не жди… Ты это знаешь не хуже меня…
— И стоит на один только вечер устать от своей доброты, как все остальное уже не идет в счет.
Они пролили еще немало слез, оплакивая собственную доброту и людскую неблагодарность, время от времени взывая к неведомой справедливости, которая была не божьей и не людской, к справедливости, скроенной по мерке того нового мира, который они сами себе придумали. Тишина кругом стояла такая, что им легко было поверить, будто они одни на всем свете, и они почти в это верили. Отпустив друг другу грехи и установив непреднамеренность своих действий, приятели окончательно ободрились. Они уже не бежали от опасности, а, напротив, торжественно шествовали к земле обетованной, в рай, который находился неизвестно где, но был весь озарен светом их доброты.