Дверь открылась в коридор. Там было душно и пахло лекарствами. Люди стояли в тесной очереди, чтобы попасть в приемный покой, натыкаясь друг на друга при качке. Рев ветра едва доносился туда; только изредка слышался глухой удар волны об нос.
– Болен? – обратился к Фюзелли один солдат.
– Нет, здоров. Меня сержант послал раздобыть чего-нибудь для наших ребят – их так развезло, что с места не двинуться.
– Ужасно много больных на этом пароходе.
– Сегодня утром двое ребят кончились в этой вот комнате, – сказал другой солдат, торжественно указывая большим пальцем через плечо. – Еще не хоронили, слишком бурно.
– А от чего это они умерли? – с жаром спросил Фюзелли.
– Спинной… как его…
– Менингит, – вмешался человек с другого конца очереди.
– Говорят, страшно прилипчивая штука, правда?
– Да, уж должно быть!
– А куда она ударяет? – спросил Фюзелли.
– Сначала затылок распухнет, а потом весь точно одеревенеешь, – раздался голос из конца очереди.
Наступило молчание. Из лазарета вышел человек с пакетом в руках и начал прокладывать себе дорогу к двери.
– Много там народу? – спросил, понизив голос, Фюзелли, когда человек задел его, проходя мимо.
– Хватит… – остальные слова его были унесены пронзительным воем ветра, ворвавшимся в открытую Дверь.
Когда дверь снова закрылась, стоявшего рядом с Фюзелли человека, широкоплечего, с тяжелыми черными бровями, прорвало, словно он давно уже удерживался, чтобы не заговорить:
Никак нельзя, чтобы эта болезнь меня одолела… никак нельзя! У меня есть девушка, которая дожидается меня дома. Вот уже два года, как я ни к одной женщине пальцем не прикасался, все ради нее. Это уже даже против природы, чтобы парень так долго держался.
– Чего же ты не женился на ней перед отъездом? – спросил кто-то насмешливо.
– Да не захотела солдаткой сделаться. Я, говорит, уж лучше так подожду.
Несколько человек рассмеялись.
– Никак нельзя, чтобы я заболел и помер от этой болезни, после того как я сберег себя в чистоте для своей девушки… это будет несправедливо, – бормотал человек, обращаясь к Фюзелли.
Фюзелли представил себе, как он лежит на койке с распухшей шеей, а ноги и руки его все немеют и немеют.
Краснолицый человек на середине коридора заговорил:
– Стоит мне только подумать о том, как я нужен дома своим, сразу страх как рукой снимет. Сам не знаю почему. Просто не могу я сейчас платить по счету. Вот и все! – Он весело засмеялся.
Никто не присоединился к его смеху.
– А очень это заразно? – спросил Фюзелли своего соседа.
– Самая прилипчивая штука, какая только может быть, – мрачно ответил тот.
– Хуже всего то, – заговорил пронзительным истеричным голосом другой солдат, – что тебя выбросят на съедение акулам. Черти! Они не имеют права поступать так даже в военное время! Они не имеют права обращаться с христианином, будто это околевшая собака!
– Держи карман! Они имеют право делать все, что им, черт побери, заблагорассудится. Хотел бы я видеть, кто им помешает! – воскликнул краснолицый солдат.
– Если бы он был офицером, его бы не выбросили так! – раздался снова пронзительный истерический голос.
– Брось ты это, – сказал кто-то другой. – Охота из-за болтовни неприятности наживать.
– А как вы думаете, не опасно дожидаться здесь, около того места, где лежат эти больные? – прошептал Фюзелли соседу.
– Да уж само собой, что опасно, – уныло ответил тот. Фюзелли вздрогнул и стал пробираться к дверям.
– Пропустите-ка, ребята, меня сейчас рвать будет, – сказал он, думая про себя: «Черта с два! Скажу им, что было закрыто. Они и не подумают проверять».
Открывая дверь, Фюзелли представлял себе, как он подползает к своей койке: шея его пухнет, ладони горят от лихорадки, а руки и ноги коченеют, покуда все не изглаживается во мраке смерти. Рев ветра на палубе и плещущая пена отогнали все другие мысли.
Фюзелли вместе с другими солдатами потащил переливающийся через край бак с отбросами по лестнице, ведшей из столовой наверх. От бака несло прогорклым жиром и кофейной гущей; жирная жижа стекала по их пальцам, когда они, напрягаясь, поднимали его вверх. Они, шатаясь, добрались до перил и опорожнили бак в темноту. Плеск падающей массы затерялся в шуме волн и пенящейся воды, бежавшей вдоль бортов парохода, Фюзелли нагнулся над перилами и стал смотреть вниз на слабое фосфоресцирование. Это был единственный источник света в черной бездне. Он никогда прежде не видал такой тьмы. Он крепко уцепился обеими руками за перила, чувствуя себя затерянным, подавленным темнотой, воем ветра и шумом пенящейся воды, бежавшей за кормой. Он мог сменить это только на зловоние нижней палубы.