— Вах! Позор! Разлегся, как мокрая курица!
Молодой звонкий голос радостно выкрикнул:
— Дави его, Джигит, как наши большевики давят всех алимов[2]!
Сразу стало тихо.
— Кто это сказал? — раздался хриплый бас. — А ну-ка покажи нам свою красную большевистскую морду! Сейчас ты у меня узнаешь, кого надо давить!
Парнишка в лохматой папахе, крикнувший про большевиков, ничуть не испугался этой угрозы.
— А ты глянь! — весело отпарировал он. — Вон как он скис, ваш пузатый Нажмутдин! А Джигит сидит на нем, словно Махач на своем коне! Молодец, Джигит! Держись!
Обладатель хриплого баса, длинный худой мужчина в черкеске с газырями и дорогой каракулевой папахе, подскочил к парню:
— Я распорю сейчас твое голодное брюхо, сын гяура! Такую пакость посмел выговорить про самого имама[3]! Да я из тебя лепешку лезгинскую сделаю!
Сверкнуло на солнце лезвие кинжала. Толпа сразу подалась назад.
Парень, посмевший оскорбить самого Нажмутдииа Гоцинского, быстро оглянулся по сторонам. Отступать было некуда, надо принимать бой.
Вековая традиция горцев запрещала нападать на безоружного. Но мужчина в черкеске, видно, не очень-то собирался считаться с обычаями. Поигрывая кинжалом, он медленно приближался к озирающемуся парню.
— Струсил, желторотый? — усмехнулся он. — Нечего оглядываться! Сидя на верблюде, в отаре не спрячешься!
Видя, что драки не миновать, парень ловко выхватил кинжал из ножен горца, стоявшего с ним рядом. Теперь уже два обнаженных клинка сверкали на солнце.
— Ну-ка повтори, что ты сказал про имама! — сверля обидчика налившимися кровью глазами, прохрипел длинный.
— Сказанное слово что пущенная стрела! — гордо ответил юноша. — Я от своих слов не отказываюсь! Я повторять не буду… Я не мельница, чтобы молоть одно и то же!
Петухи как ни в чем не бывало продолжали наскакивать друг на друга, но па них теперь уже никто не глядел. Толпа замерла, предвкушая иное, куда более захватывающее зрелище.
Какой-то сердобольный старик, схватив длинного сзади за пояс, умоляюще закричал:
— Опомнись! Ведь нынче пятница! Грех проливать кровь в такой день!
— Не бойся, отец! — хищно оскалившись, ответил тот. — Кровь будет пролита за посланца самого аллаха! За имама Нажмутдина! Аллах простит мне этот грех!
— Женщины! Что же вы? Кидайте скорее на землю свои платки! — отчаянно закричал старик.
Это был последний шанс предотвратить кровопролитие: платок, сорванный женщиной с головы и брошенный наземь, прекратил бы поножовщину. Но ни одной женщины не осталось уже в этой сумрачной, испуганно притихшей толпе.
Раздумывать было некогда.
Уллубий решительно подошел к молодчику в черкеске и взял его за локоть:
Погоди, джигит!.. Не тронь парня… Не видишь разве? Он ведь совсем мальчишка…
— А ты кто такой? — вскинулся тот. — Тоже большевик? Прочь с дороги!
Уллубий понял, что никакими уговорами тут не поможешь. Оттеснив парнишку плечом, он молча встал перед разъяренным головорезом, поправил пенсне, улыбнулся спокойно, словно бы говоря всем своим видом: «Ну что ж, если у тебя хватит совести, — давай, бей!»
Толпа в ужасе замерла. Тишина была такая, что, казалось, слышно, как гулко и сильно бьются сердца этих двух застывших друг перед другом людей.
Теперь стало ясно, что дело добром не кончится. Еще миг — и человек в черкеске, оправившись от неожиданности, прикончит своим кинжалом и этого славного, хотя и не в меру горячего паренька, и его странного, невесть откуда взявшегося защитника.
Внезапно послышался конский топот, и тишину разорвали резкие, визгливые голоса:
— Имам!..
— Имам Нажмутдин едет!..
Напряжение сразу разрядилось. Люди словно очнулись от столбняка.
— Повезло тебе! — сказал длинный и неторопливо вложил кинжал в ножны. — Благодари аллаха! Если бы не имам, лежал бы ты сейчас тут с перерезанным горлом! Ну да ничего! Недолго ждать! Скоро наш имам всех вас перевешает, как бараньи туши на карасе[4]!..
Улица быстро опустела. Все кинулись навстречу имаму Нажмутдину, торжественно въезжающему в город.
Удивительное зрелище представилось глазам Уллубия, едва успевшего опомниться после перенесенной встряски.
Впереди шествия грузно шагал Аликлыч — знаменитый борец из Бугдена. До революции он выступал в цирке, демонстрируя свою богатырскую силу: на глазах у потрясенной публики гнул рельсы, подымал могучими руками здоровенного буйвола. Слава Аликлыча гремела по всей России, да и не только по России: имя его было известно и за рубежом. Имаму удалось привлечь на свою сторону этого популярного борца, любимца народа. Аликлыч стал телохранителем Нажмутдина Гоцинского. В черной черкеске с газырями, с дорогим кинжалом за поясом, в огромной горской папахе, он должен был олицетворять собой непобедимую мощь и силу ислама[5]. Вслед за Аликлычем медленно ехали на конях два знаменосца. Они держали в руках зеленые знамена. На каждом знамени красовался полумесяц, обрамленный затейливыми арабскими письменами.
2
Алимы — в данном случае богословы, наиболее реакционная часть националистического мусульманского духовенства.