Мелодия росла, ширилась, крепла, становилась все громче: толпа поющих приближалась к городу. Вот уже можно расслышать слова. И тут все поняли, что это не простая песня, а зикру[23].
А вскоре глазам изумленных горожан представилось зрелище, какого Темир-Хан-Шура не видела, быть может, за всю свою историю.
С гор хлынул в город нескончаемый людской поток. Впереди шли войска с зелеными знаменами имама. За ними бородачи в белых и зеленых чалмах. Над ними — тоже знамена, испещренные арабскими письменами. А дальше — кто на лошади, кто на осле, а кто просто так, на своих двоих. Молодые, старые. Кто с винтовкой, кто с кремневым ружьем, кто с кинжалом в руке, кто с пикой, а кто и с палкой. Кто с хурджинами за плечами, а кто налегке. И одеты все кто во что горазд: в горские тулупы, в бараньи шубы, в черкески, в папахи. Идут, идут, не оглядываясь, и, раскачивая головой, будто по знаку невидимого дирижера, поют в экстазе ладно и стройно, все в один голос: «Лаила-ха иллалла, Мухамат расулуллах! Аллах!..»[24] Лица у всех багровые от мороза, измученные долгой дорогой и этим непрерывным, исступленным пением.
Энтузиазм толпы заразил горожан. Это мерное, бесконечное повторение сызмала знакомых слов растрогало их. Женщины начали плакать, прикрыв лица платками. Пожилые мужчины, стоящие у ворот каждого дома, подхватывали слова, присоединялись к поющим. А иные еще и добавляли от себя: «Астаупиружиах! Астаупируллах!»
Жителям Темир-Хан-Шуры не впервой видеть шествие имама Нажмутдина, сопровождаемого Узуном-Хаджи и мюридами. Не само шествие потрясло их, а поистине невиданный его размах.
В один день город превратился в огромный военный лагерь. Но это было только начало. Вскоре, словно по команде, начался грабеж населения. Фанатики ломали заборы, деревья для костров (было холодно), врывались в дома, хватали одежду, еду, резали скот, птицу, отнимали даже домашнюю утварь.
Из руководителей бюро, оставленных Уллубием в Те-мир-Хан-Шуре для продолжения работы, сейчас в городе был один Абдурахман: Солтан-Саид, Зайналабад, Хаджи-Омар и другие разъезжали по окрестным аулам. Абдурахман не знал, что делать. Единственный человек, с которым можно было обсудить создавшееся положение, был Магомед-Мирза Хизроев из группы Махача и Коркмасова. Как и те двое, он входил в левое, социалистическое крыло исполкома.
С Магомед-Мирзой Абдурахмана познакомил Гарун еще осенью прошлого года. Это было на молодежном вечере в гимназии, посвященном памяти Некрасова. Хизроев вдохновенно говорил о Некрасове и замечательно читал его стихи. Он сумел нарисовать перед слушателями такой яркий и выразительный портрет поэта, словно не из книг узнал о его жизни, а был лично знаком с этим удивительным человеком. Мужественный революционер, страстный борец за народное счастье, всей болью своей души чувствующий страдания и печали народные, Некрасов предстал перед аудиторией как живой.
Магомед-Мирза сразу покорил Абдурахмана искренностью, прямотой, недюжинным человеческим обаянием. От Гаруна он узнал, что Хизроев закончил в свое время институт гражданских инженеров в Петербурге, строил крупнейшие в России элеваторы, еще будучи студентом, участвовал в революционном движении, в 1903 году вступил в РСДРП.
Абдурахман захотел познакомиться с ним поближе. Гарун, вызвавшийся свести их друг с другом, повел Абдурахмана к Хизроевым домой. Они застали только его жену Разият. И как-то сразу начался живой, простой и задушевный разговор. Разоткровенничавшись, Разият даже показала Гаруну письма, которые Магомед-Мирза присылал ей когда-то из России. Он был тогда студентом, а она кончала гимназию. Одно из этих писем особенно врезалось Абдурахману в память. В нем говорилось: «Милый друг, я хочу, чтобы для блага нашего родного народа мы с тобой спели все песни, на какие только способны… Я не хочу, чтобы мы оказались в числе тех, чья судьба похожа па чистые листы белой бумаги, на которой жизнь не написала ни одной путной строки…»
Да, видно было, что это человек незаурядный.
И вот сейчас Абдурахман сидел перед Магомед-Мирзой, который так очаровал его когда-то. А тот — стройный, изящный, веселый, с открытым высоким лбом и ясными добрыми глазами, с всегдашней своей белозубой улыбкой, которую черные как смоль усы делали еще более ослепительной, — приветливо говорил ему:
— Рад тебя видеть! Ты пришел очень кстати, мы как раз садимся за стол. Милости прошу с нами…
— Спасибо, но мне, право, сейчас не до угощений. Я хотел поговорить с тобой…