— Да, — сказала Тату. — Это ведь не только меня волнует. Мы с подругами об этом много спорили. Даже пробовали Сен-Симона читать, но у него ничего про это не сказано.
— Да, у Сен-Симона про это не сказано, — улыбнулся Уллубий. — Впрочем, не только у Сен-Симона… Так вот, если я правильно понял твой вопрос, тебя интересует, исчезнет ли при коммунизме национальное своеобразие Дагестана? Или оно сохранится?
— Да, — подтвердила Тату. — Меня это интересует, потому что я люблю свой народ. Больше всего на свете, больше жизни. И я не хочу, чтобы он стал, как все. Хочу, чтобы он навсегда сохранил свое… свою… — она запнулась.
— Свою индивидуальность. Свою неповторимость. Свою непохожесть на другие народы, да? — помог ей Уллубий.
— Да, — упрямо тряхнула она головой.
— Ну что ж, и для меня тоже не безразлична судьба моего народа. И я тоже не хочу, чтобы мой народ растворился, исчез, утратил свое национальное своеобразие. Но вот ведь какая тут закавыка. Ты говоришь, что любишь свой народ. Весь? Целиком? Всех готова любить? Всех и каждого?
— Всех и каждого! — пылко воскликнула Тату. — От Магомы до какого-нибудь Хасбулата! За них за всех я готова страдать…
— Прямо-таки за всех? И за Гоцинского тоже? И за этого злобного карлика Узун-Хаджи? Они ведь тоже, если я не ошибаюсь, принадлежат к тому же народу, который мы с тобой оба так любим…
Тату растерянно молчала.
— Вот какая сложная вещь, оказывается, любовь к своему народу, — вздохнул Уллубий. — Жизнь так устроена, что, если тебе на самом деле дороги интересы Магомы и Ахмеда, ты должна ненавидеть толстобрюхого Нажмутдина, и злобного шейха Узуна, и богача Хизри, и Нухбека Тарковского, потому что они могут процветать, только угнетая Ахмеда и Магому, заставляя их прозябать в нищете, темноте и невежестве. Так вот, дорогая Тату, Я тоже готов страдать, я тоже готов отдать свою кровь, капля за каплей. Но не ради всех, а ради Ахмеда, ради Магомы… Ради того, чтобы они жили свободно и счастливо. Ох, я, кажется, совсем уморил тебя. Хотел сказать в двух словах, а вышла целая лекция..!
— Ой, что вы! Наоборот, это я вас совсем замучила вопросами, — засмущалась Тату. — Однако, куда же делась мама? Я уж начинаю волноваться. Она давно должна была прийти…
В окно сильно постучали.
— Кто это? — испуганно вскрикнула Тату.
— Не бойся, это за мной. Мне пора.
— Как же так? — расстроилась Тату. — Мама ни за что не простит мне, что я вас не задержала!
— Что поделаешь. Надо… Я должен выступить перед кавалеристами Дагестанского полка. Но пока я еще остаюсь здесь, в Шуре. Вечером приду…
Все это он договаривал уже на ходу, второпях влезая руками в рукава шинели.
— Постойте! — Тату вдруг прижала руки к груди, словно ей внезапно пришла в голову какая-то ужасная, до смерти напугавшая ее мысль. — Но ведь вас могут убить! По всему городу шатаются вооруженные до зубов фанатики!
— Чего мне бояться? Пусть лучше они меня опасаются. У меня как-никак отряд, четыре сотни вооруженных, беззаветно преданных нашему делу бойцов. Этот орешек будет покрепче, чем несколько тысяч обманутых людей, которые и сами-то толком не знают, чего они хотят…
Уллубий ушел, еще раз твердо пообещав, что к вечеру обязательно вернется, чтобы повидать Ажав.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
— Что ты знаешь?
— Что ходишь опасной тропою.
— Чего ты не знаешь?
— Где притаилась беда.
— Что ты знаешь?
— Явится смерть за тобою.
— Чего ты не знаешь?
— Когда.
Кумыкская песня
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Мамочка! Она все еще там! Сидит, никуда не уходит!
— А ты сказала, что его нету дома?
— Я пыталась ей втолковать. Но она не понимает по-нашему. Издалека, видно, шла. Усталая, вся в пыли. Хурджины рядом положила и сидит… Мне так жалко ее стало… Я остановила первого попавшегося прохожего и попросила, чтобы он перевел, что она говорит.
— Ну и что?
— Говорит: я его мать.
— Чья мать?
— Товарища Буйнакского.
— Ты что-то путаешь, дочка. У него мать давно померла.