— А коли так, пусть Нажмутдин, этот блюститель Корана, скажет нам: пас ли он хотя бы один день свою десятитысячную отару?
— Верно! Пусть скажет! Пусть! Долой имама! — закричали в толпе.
— И князь Нухбек Тарковский пусть тоже расскажет нам, сколько дней он работал на своих полях в кумыкской степи! — продолжал Коркмасов.
— Верно! Пусть и Нухбек скажет! Ни одного дня он не работал в поле! — раздались в ответ голоса.
— Так вот, правоверные! Мы, социалисты, вовсе не против Корана! Мы не против шариата! Нажмутдин лживо толкует Коран в свою пользу! А теперь сами решайте, может ли такой человек быть имамом!
На площади поднялся невообразимый шум. Раздались винтовочные выстрелы.
На трибуне обстановка тоже накалилась. Выскочил вперед Узун-Хаджи, волоча за собой огромную шашку. Вытащив ее из ножен и подняв над головой, он исступленно закричал:
— Этой шашкой я срублю головы всем гяурам! Клянусь! Собственной своей рукой я перевешаю всех социалистов, всех студентов! Всех, кто пишет слева направо! Нажмутдия — законный имам! Пророк сам явился мне и сказал: «Да будет Нажмутдин моим наместником на земле!» И по велению пророка мы избрали его имамом!
Как все низкорослые, тщедушные люди, Узун-Хаджи был одержим влечением ко всему огромному. Длинная борода, высокая лохматая папаха, а на ней — белая чалма, черкеска до пят, волочащаяся по земле шашка — все это в сочетании с карликовым ростом, за который он и получил ироническое прозвище Узун, то есть Длинный, и тоненькой, старческой шеей, казалось бы, должно было производить впечатление комичной и жалкой карикатуры. Но в этот момент Узун-Хаджи был не смешон, а страшен. Подлинная страсть, исступленная, яростная ненависть, клокотавшая в нем, подействовали на многих. Раздались голоса:
— Нажмутдин — законный имам! Слава имаму! Убить Махача!
Но эти голоса заглушили другие выкрики:
— Ваш Нажмутдин — самозванец! Отобрать у него отару! Да здравствует Махач!
Уллубий вдруг почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Он стремительно обернулся: в этой толпе можно было ожидать всякого. Но нет! То был не враг. На Уллубия глядело знакомое, родное лицо.
— Гарун! Дружище!
С Гаруном Саидовым Уллубий дружил с давних, еще студенческих времен. В Москве они и жили по соседству. Смуглый, круглолицый, курчавый Гарун учился в Коммерческом институте. Он был весельчаком, душой общества. Неплохо играл на фортепьяно, пел. Писал стихи — и по-русски, и на своем родном лакском языке. Но не это, конечно, было главным в их дружбе. Уллубий не сомневался, что Гарун — бесконечно преданный ему человек, отличный товарищ, на которого всегда и во всем можпо положиться. Было у Гаруна еще одно замечательное качество: он никогда не унывал, всегда был весел, добродушен, благожелателен.
— Здравствуй, Гарун! Здравствуй, дружище! — повторял Уллубий, пытаясь обнять друга, рассмотреть его получше. Но тот, не отвечая на приветствие, настойчиво тащил его сквозь толпу, бессвязно бормоча:
— Ты здесь, оказывается? Как же так!.. А я думал… Что же ты медлишь?
— Постой, погоди! — пытался утихомирить его Уллубий. — Куда ты меня тащишь?
— Наших только двое! — волновался Гарун. — А их вон сколько! Прямо волчья стая!.. Хочу выступить!.. Надо, надо… Пусти!
Уллубий хорошо знал горячий характер своего друга и решил во что бы то ни стало остановить его.
— Не надо, Гарун. Поверь, в этом нет никакой необходимости, — мягко сказал он. — Махач и Джалал великолепно справятся сами…
— Вах, Юсуп! А ты тут откуда? — вдруг вскрикнул Гарун по-лакски, только теперь заметив своего земляка.
— Так вы, выходит, знакомы? — удивился Уллубий.
— Еще бы! — улыбался Гарун, радостно хлопая Юсупа по плечу. — Он у нас молодчина! Такую работу там развернул!.. А ты знаешь, кто это? — наклонившись к Юсупу, тихо спросил он.
— Сразу видно, что большевик, — дипломатично ответил Юсуп.
— Да ведь это же Буйнакский!
Юсуп уставился на Уллубия, словно впервые его увидел. Обыкновенное, ничем не примечательное лицо: чуть рыжеватые волосы, обрамляющие рано начавший лысеть лоб, тонкие губы, тонкий, с еле заметной горбинкой нос. Умные, спокойные глаза под стеклами пенсне… Похоже было, что Юсуп сравнивает черты стоящего перед ним человека с тем образом, который был создан его воображением. Реальный, живой Буйнакский, наверное, хоть немного, да отличался от призрачного. Еще миг — и живой Буйнакский окончательно победил, вытеснил из сознания Юсупа того, другого, существовавшего лишь в его воображении.
На трибуне тем временем происходила какая-то перегруппировка сил. Сторонники Гоцинского, оправившись от замешательства, решили перейти в наступление.