Выбрать главу

— Ну что, сестренки? — обратился к ним Уллубий. — Поедете со мной? Или, может, здесь останетесь? Подождете, пока я вернусь?

— Нет, нет! Мы с вами! С вами! — радостно закричали они…

И вот уже они втроем сидят на линейке, и кучер вовсю нахлестывает лошадей. Все мысли Уллубия — там, в Шуре, где как будто назревает серьезный конфликт между местным красноармейским гарнизоном и астраханцами. Уллубий повернулся к девушкам, сидевшим на другой стороне линейки, и заговорил с нарочитой непринужденностью:

— Ну и невежа я. Сижу, размышляю о своих скучных делах. Нет чтобы развеселить дам приятной беседой, как это принято у воспитанных людей.

— А мы думали, ты там для нас стихи сочиняешь, — пошутила Зумруд. — Ой, ой! Только не поворачивайся па ходу! А то шею вывернешь. Или, чего доброго, повозку опрокинешь! О, аллах, что за нелепый экипаж!

— А давайте-ка сделаем так, — продолжал Уллубий. — До перевала одна из вас сядет со мною, а после перевала другая…

На окраине города, около виноградников, линейку остановили, и Тату пересела к Уллубию.

— Ну как? Вы довольны ими? — спросила она.

— Кем? — не сразу понял Уллубий.

— Да вот этой пожилой женщиной и дочкой ее, что за вами смотрят.

— А-а… Конечно, доволен. Они славные, заботливые. Возятся со мной, как родные.

— И дочка тоже возится?

— Да, и она тоже старается.

— Красивая девушка, — сказала Тату, искоса взглянув на Уллубия.

— Красивая? — удивился он. — По-моему, ничего особенного. Самая обыкновенная девушка.

— Она так смотрит на вас, — продолжала Тату.

— Как это «так»? — Уллубия все больше смущал этот разговор. «Уж не наговорила ли ей Ольга чего-нибудь?» — промелькнула мысль.

— Так, словно у нее есть на вас какие-то права. Я думаю, она в вас влюблена…

— Да ну что вы, Татуша, — засмеялся Уллубий. — Это вам померещилось. Она ведь еще совсем девчонка. Ей рано думать о таких вещах…

— Ничего не рано! Самое время! — крикнула со своего места Зумруд.

— Ох, сестричка! — повернулся к ней Уллубий. — Я вижу, вам неймется во что бы то ни стало приписать мне какую-нибудь амурную историю!

— А что же ты, ангел небесный, что ли? — отпарировала Зумруд.

Уллубий засмеялся.

— Да нет, — сказал он. — Я вовсе не ханжа и не ангел с крылышками. Такой же человек, как все. Разве что только…

Он запнулся.

— Что? — не выдержала Зумруд. — Ну говори же! Или это секрет?

— Нет, что ты, — ответил Уллубий. — Какие там секреты!.. Просто я смолоду поставил перед собой определенную цель… Всякий раз, когда возникала какая-нибудь… как бы это выразиться поделикатнее… ну, скажем, так: всякий раз, когда возникала «предгрозовая» ситуация, я как бы предостерегал себя: «Стоп, брат! Остановись! Это не про тебя!» И уходил в сторону…

— Мы сразу к нам поедем, ладно? — поспешила переменить тему деликатная Тату. — Мама так рада будет…

— Нет, Татуша, я не смогу. Мне надо сперва заехать в гарнизон, — ответил Уллубий. — Там меня ждут. Приеду позже… Но вы не беспокойтесь! Вас мы доставим до самого дома…

Линейку беспрерывно обгоняли вооруженные всадники. Иногда навстречу попадались целые группы вооруженных солдат. Чувствовалось, что в городе неспокойно.

Духота стояла такая, что нечем было дышать. Одежда липла к потному телу, хотя небо хмурилось и солнце было затянуто белесой пеленой облаков.

В кабинете Коркмасова оказались почти все, с кем Уллубию хотелось бы встретиться: Махач, Ляхов, Абдурахман.

Кабинет был просторный, светлый, со следами былой роскоши. Высокий лепной потолок еще хранил на себе яркие краски богатого дагестанского орнамента. Массивный письменный стол красного дерева на львиных лапах, затянутый зеленым сукном, сплошь завален книгами, газетами, бумагами. Вдоль стен стояли в ряд, от стола до самой двери, старинные стулья красного дерева с высокими овальными спинками и мягкими сиденьями, затянутыми штофом. Ампирный диван и кресла на таких же львиных лапах, как и стол, довершали обстановку. Роскошь эта осталась от прежнего обитателя дома — последнего дагестанского губернатора Ермолова. Генерал успел увезти с собой только одну, как видно, особенно дорогую ему вещь: драгоценный персидский ковер, которым прежде был устлан пол его кабинета. Он уверял, что ковер этот дорог ему как память: ему преподнес его в подарок персидский посол.

Губернатор, судя по всему, любил свой кабинет: он обставлял его любовно, с большим тщанием и вкусом. Говорят, что, навсегда покидая его, он даже уронил слезу. Кто-то из свидетелей «исторического» расставания Ермолова с этим старым губернаторским домом сочинил довольно ехидное двустишие, которое мгновенно облетело весь город: