— В доме еще кто-то… — предостерегающе сказал Николаев, когда Люба проходила мимо угла, где он затаился. Она только махнула на него рукой.
— Чего вы так испугались, кого? — спросила Виртанен с сожалением. — К чему эта истерика? Я третий день вас ищу. Зачем уехали из города? Ведь знали, знали, что я все равно должна поговорить с вами. Лучше ответьте, кто такой Махмуд?
— Дурак один… — отвернув лицо от Виртанен, проговорила Иванцова.
— Пристрастие вашего мужа к наркотикам началось до или после знакомства с Махмудом?
— Наверное, после.
— У вашего мужа часто появлялись деньги после встреч с Махмудом?
— Не учитывала. Вы, Любовь Карловна, моему покойнику дела не приклеете, из могилы в суд не потянете, все едино.
— В суд, и очень скоро, пойдет Махмуд. И пойдет под стражей. За сбыт наркотического сырья и готовых наркотиков. И в этом сбыте ему помогал ваш покойный супруг. Помогал, очевидно, небезвозмездно.
По изменившемуся лицу Иванцовой Виртанен поняла, что ее версия в общих чертах верна.
— В подполье вашей кухни, Надежда Васильевна, обнаружен канцелярский сейф.
Иванцова затравленно посмотрела на Виртанен. Люба специально резко изменила направление допроса. Ей нужна была реакция Надежды на известие об обыске. Да, испугалась не на шутку. Значит, следствие на верном пути.
— Мы нашли его пустым, — продолжала Виртанен. — Но у задней стенки застряли деньги. Пятьдесят рублей одной бумажкой. Не думаю, чтобы сейф и тщательно оборудованный тайник служили для хранения столь, в общем, незначительной суммы. Сколько там было и где эти деньги сейчас?
Лицо Иванцовой обвисло.
— Не знаю, — тупо ответила она.
— Откуда эти деньги брались, тоже не знаете?
И вдруг глаза этой тихони налились злобой, покраснели:
— Вы у Николаева Феликса Николаевича спросите, откуда Иванцов деньги в дом приносил! Он-то знает, да помалкивает, да вас за нос водит, хорошенький такой! — выпалила она с ненавистью.
— Вы не много берете на себя? — подавляя высокомерный тон, спросила Виртанен, а сама подумала: «Как смеет эта баба говорить такое, как язык у нее поворачивается?!!»
— Ну! — продолжала та. — Раз в год, а то и два муж куш закладывал в подполье — тысячу рублей! Большой куш — для нас большой, а для тех, кто ему отваливал, так, сдача…
— Когда последний раз муж принес деньги?
— Должен был восемнадцатого принести, да не принес. Может, ему не дали? А чтобы не просил — прирезали?
Люба взяла себя в руки.
— Давайте присядем, Надежда Васильевна, я буду записывать ваши показания. А вы мне спокойно и обстоятельно все поясните. Кто передавал вашему мужу деньги, за что?
— Помните, Любовь Карловна, вы все допытывались, кто шахеры-махеры в милиции покрывает? Он, Феликс Николаевич, и покрывает. Тоже можете в свой протокол внести. Коль у меня дома дело до обыска дошло, зачем же мне теперь молчать, легче не станет. А дальше ваше дело разбираться.
— Я сейчас приглашу подполковника Николаева. Вы повторите это при нем?
— А сколько хотите! Мне уже все равно. Это раньше я вас боялась, а теперь уже все без разницы…
— Хотите сказать, боялись, что обнаружится тайник?
— Вообще боялась, а теперь… без разницы. Зовите, зовите своего Николаева, — Иванцова скрестила руки на груди, поджала губы и победно посмотрела на Виртанен.
У Любы задрожали колени. Но она поднялась и вышла в сад. Николаев, как сторожевой пес, караулил на крыльце. Как ему сказать? Люба только молча кивнула, показывая, что он может зайти. Она внимательно контролировала реакцию Иванцовой и Николаева на встречу лицом к лицу.
Николаев был явно обескуражен, но смотрел невозмутимо, почти спокойно. Иванцова сразу спрятала горящие глаза — мука, неизбывное отчаяние появились в ее лице.
«И в этом страдании, — невольно сочувствуя ей, поняла Виртанен, — она готова клеветать, порочить… Бедная женщина, не ведает, что творит. Конечно, ей же очень страшно. Она спасается, как умеет… А по-честному, по-честному сил не хватает».
— Товарищ подполковник, — чеканно заговорила Виртанен, — только что Надежда Васильевна Иванцова заявила мне, что вы, Николаев Феликс Николаевич, знаете об источнике нетрудовых доходов покойного сержанта Иванцова.
— Нет, этого я не знал, не знаю и знать не могу, — спокойно произнес Николаев. В его лице появилось отчужденное презрительное выражение.
— Но ведь вы, вы, — сорвалась вдруг на крик Иванцова, — поменяли график дежурства! Дмитрий шестнадцатого должен был выходить, вышел восемнадцатого, когда его убили!
— Да, я изменил график на основании заявления вашего мужа и разрешающей резолюции Хрисанфова. Если я верно помню, у вас болел ребенок, сержант Иванцов просил освободить ему дневные часы. Вы, Надежда Васильевна, насколько мне не изменяет память, не брали бюллетень, который вам оплачивается только на восемьдесят процентов.