Я простился очень сердечно с людьми, с которыми я только что познакомился. Эта обстановка быстро сближает. Мы вышли. Иван Иваныч, мои оба первоначальные спутники, несколько людей из домика и я.
Ночь была темная, теплая, чуть туманная. Она была бы Непроглядная, если бы свежий, мягкий, какой-то одеяльчатый снег не засыпал леса. Этот снег и грел и светил. Он выявлял, по крайней мере — вблизи, контуры деревьев, кустов, зарослей. Они, заросли, выходили на нашу дорогу белые, как бы с какой-то неугадываемой мыслью. Впрочем, эту мысль нетрудно было и разгадать: да или нет? Жизнь или Смерть? И, не ответив, конечно, кусты отходили. А дальше все сливалось. За двадцать шагов человек был только черной тенью…
Мы прошли знакомый шалашик и подошли к той самой дорожке, по которой они должны были прийти вчера и пришли сегодня. Шли по этой дорожке некоторое время, очень тихо и очень осторожно. Потом остановились. Прислушались. Было совершенно тихо.
Я понял, что это граница. Люди из домика неслышно рассыпались — вправо и влево. Их старший зашептал мне на ухо:
— Если вы наткнетесь на что-нибудь неподалеку, бегите назад — на нас. Кричите, стреляйте… Мы прибежим вам на выручку. Ну, а если далеко…
Он стиснул мне руку. Так же безмолвно попрощались два моих спутника. Иван Иваныч взвалил на себя два огромных узла через плечо. Руки у него остались свободными. В каждой руке он держал по «игрушке». Придется ли играть?
Да или нет?.. Жизнь или Смерть?.. И кому смерть: им, нам?
Мелкие сосны, что были передо мной, не дали ответа. Я проверил свою «игрушку» и, переставив на «feu»[3], положил в карман. Взял два чемоданчика в обе руки. Сердце забилось? Нет. Спокойно…
Я страшный трус. Признаюсь в том всенародно. Боязнь моя так велика, что устрашает страх. Ведь страх — «плохой советчик». Значит, чтобы «выжить», надо «не страшиться». И вот трусость загоняет страх в такой далекий угол сердца, что он не смеет там и пикнуть. И потому я спокоен.
Сердце бьется ровно, и все чувства во мне умерли, кроме одного: внимания.
Да еще иногда поднимается со дна души что-то теплое, что, вероятно, — молитва без слов.
Внимание и просьба к «Кому-то». Больше ничего.
Он махнул «игрушкой» как-то сзади вперед, ясно указывая начало движения. Пошел. Я двинулся за ним. Перед нами — что-то вроде просвета между зарослями. Снег глубокий… Он идет быстро, несмотря на свои мешки. Он моложе меня лет на двадцать. Я стараюсь попадать в его следы, чтобы было легче. Трудно в глубоком снегу. А боюсь за сердце — не выдержит, задохнусь. А он машет игрушкой, что значит «скорей». Конечно, так и надо — здесь самое опасное место: «первая линия». По обе стороны просвета — густые заросли, засыпанные снегом. «Они» могут быть здесь и справа и слева. Как их увидеть? Невозможно. А им, если они тут, легко нас увидеть. Мы идем, мы на виду, на просвете… Их и не услышишь. Они притаились. А им слышно, мы шуршим по снегу. Все эти мысли вбегают в мозг, но — «без последствий». Страх не подымается на поверхность: он крепко закован в своем углу — ужасом. Ведь иначе нельзя? Нельзя. Так, значит, так и надо. И притом все дело в том, чтобы точно попадать в его следы. Иначе, иначе сердце не выдержит… Жарко! Ноздри не пропускают достаточно воздуха… Хватаю воздух ртом. Терпеть этого не могу — зубы простудить можно.
Густые, молодые елки проходят мимо нас, белые и странные. Они все ставят свою загадку жизни и смерти, но никогда не отвечают…
— Стой! Кто идет?!
Я поставил оба чемоданчика в снег, ибо подумал:
— Наткнулись…
А он учил меня перед выходом:
— Если что, — «игрушки» в руки! И делайте то же, что и я…
Я поставил чемоданчики в снег, вытащил револьверы из карманов. За его спиною мне не видно было, что там такое и кто там кричал. Но это неважно: надо делать то, что он будет делать.
Но он пошел дальше, как бы успокоившись, и махал «игрушкой» над головой. Я услышал шепот, походивший на скрежет зубовный:
— Чего орешь, дурак?..
И услышал шепотом же ответ:
— Не узнал!.. Испугался…
Я знал, что нас ждут сани, но не думал, что так близко.
— Скорее, да скорее, я тебе говорю!
Усаживались, запихивали контрабанду в сено саней, напяливали что-то теплое на себя… Все это — спеша, хватаясь…
Ехали, держа «игрушки» в руках. Шагом. Казалось, что лошадь нестерпимо шумит, ступая, а сани слишком громко шуршат. Ведь тишина кругом — немая. В этой темноте молчания проплывали ближайшие деревья, то черные стволы, то белые ветви… Тот, кого он называл шепотом Мишкой, т. е. кто правил лошадью, смотрел вперед. Иван Иваныч сидел справа, а мне, значит, доставалась левая сторона. Немного высунувшись из саней, я засматривал то далеко вперед по дороге, то шарил глазами около себя. Там впереди постоянно вырастало что-то, что казалось человеком. Хотелось схватить за руку Ивана Иваныча — показать. Но удерживался, убеждаясь: куст, пень, дерево…