Анжелина постилась, молилась. Значит, верила в Бога.
И в то же время она была председателем теософского общества в Париже. Теософию (науку о Боге) Шульгин считал видом религии. Он не был догматиком и уважал чужие верования. Например, философа Фауста Соция, переселившегося из Италии в Польшу в 16 веке. Польша была земля обетованная для всевозможных еретиков. Соций был арианец и жил в Кракове. Он отрицал догмат св. Троицы и был веротерпим. Бог един, Христос заповедал любовь к ближним — вот, что привлекало Шульгина в Соции. Близок ему был и индиец Рамачарака, переведенный в России в XX веке.
Потом Шульгин жалел, что не спросил Анжелину, видит ли она Бога. Но вопрос был бы глупый — Бога не увидит никакой ясновидящий. Он спрашивал себя, что такое Бог?
Само слово это создано человеческими устами. Бог — это мысль? Сначала испанцы тоже были для индейцев богами…
Бог — это мысль, которая таится в самом человеке. Высокая
мысль. Иногда она приходит от другого человека. С точки зрения православного догматика, Шульгин позволял себе мыслить суетно. Но он хоть сам дошел до вывода, что Божий промысел непостижим.
И все-таки Анжелина Васильевна нашла свою девочку, которая когда-то исчезла бесследно, убежав от людей, присматривавших за ней. И сумела выписать ее из СССР.
В 1927 году, когда Шульгин в последний раз посетил Анжелину Васильевну, он увидел ее дочь. На звонок дверь ему открыла девушка лет семнадцати. Она была похожа на мать, но ее отличала застенчивость и одновременно вызывающее поведение, что, как отметил он, характерно для всех, являющихся из СССР.
Положенные десять франков Шульгин отдал отчиму девушки, еще красивому, с холодными глазами. В. В. не мог не заметить, что падчерица смотрит на отчима влюбленными глазами, а тот ловит ее взгляды вожделенно… «Бог отказывал Анжелине в ее ясновидении, когда дело касалось дочери, ибо это причинило бы ей горе, — подумал Шульгин. — Но потом решил очистить ее страданием».
Он различал в человеке три начала: подсознательное (инстинкт) сознательное (разум), надсознательное (наитие). Анжелина умела вызывать в себе последнее.
— Вернусь ли я еще в Россию? — спросил Шульгин.
Она подумала и сказала, запинаясь:
— Конечно, да. Но… но я вижу вас в России только в небольшом обществе. Всего несколько человек… Ясно вижу.
Она долго молчала и добавила:
— Перед концом жизни вы вернетесь к большой политике, но она будет связана с Берлином. Нынешний период вашей жизни — не конец. Он длительный. Конец наступит тогда, когда около вас будет женщина, много-много вас моложе. Ее имя — Вера.
В 1967 году Шульгин говорил:
— Почему Берлин? Пока это для меня загадка. Политика коснулась меня… А Вера? Несколько Вер прошло мимо меня. О каждой я думал с некоторым ужасом — не она ли? Да минует меня Вера сия!..
Напомню, что жить ему оставалось еще добрый десяток лет.
И размышлять о Боге.
«Бог есть Жизнь и Смерть. Но смерти нет? Есть. Есть смерть для всего, что смертно. Всякая жизнь умрет. Она потому и называется жизнью, что ее ждет смерть. В минуту смерти ясно, что жизнь была… Живые спешат удалить ее труп из своей среды, потому что знают: он разложится и станет невыносимым для всего живого. Почему? Потому что хозяин тела, дух, ушел».
Он все-таки материалист, этот мистик. Дух у него «сохраняет свой образ в форме из материи более тонкой и даже тончайшей», хотя живет в мире невещественном…
Шульгин вернулся в Россию, как мы уже знаем.
Несмотря на то что он решил покончить с политикой после публикации «Трех столиц» и скандала с «Трестом», поселиться в Сремских Карловцах, писать романы, было еще много политических статей и книг по национальному вопросу.
Этот вопрос преследовал его всю жизнь. Он рос, набухая кровью, от года к году. И русский националйст (но не расист) оказался лицом к лицу с теми, кто разделял идеи Гитлера. Сперва он думал «примерно» так:
— Пусть только будет война! Пусть только дадут русскому народу в руки оружие. И он свергнет советскую власть.
Но еще в 1935 году он слышал с эмигрантской трибуны и другое мнение:
— Не за всякую цену мы можем продаваться. Мы не должны присоединяться к тем, кто будет воевать не только с Советской властью, но и с Россией, с русским народом.
И вот Гитлер захватывает Югославию. И снова национальный вопрос — Хорватии дается статус «независимой» и возможность расширяться за счет Сербии. В Сремских Карловцах, ставших хорватскими, лилась кровь. За каждого убитого немца или хорватского усташа расстреливали десять сербов. Их просто не считали людьми. Вниз по Дунаю плыли плоты с пирамидами, сложенными из сербских голов. Генералы Краснов и Шкуро были на немецкой службе.