— Это Калипсо, а не Елена. Разве я не могу купить себе Калипсо?
— Рабыня?
— Морская нимфа. Она может быть кем угодно.
— Что это значит?
— Это значит, что я победил море, Менелай, и море дарит мне знание.
— При чем тут женщина?
Одиссей повернулся к Менелаю и протянул ему кубок. Кубок был превосходной работы, нездешний, золото переходило в серебро, и неведомый зверь изогнулся, чтобы Менелай использовал его спину в качестве ручки.
Менелай принял кубок. Едва он пригубил из него, Одиссей сказал:
— Твоя жена находится в Айгюптосе.
Менелай оторвался от вина и бешено глянул на островитянина.
— Возможно, ей даже доводилось пить из этого кубка, — заключил Одиссей.
Одиссей не был уверен. Но он несколько раз заставил… нет, попросил свою любовь повторить те слова, непонятные ни ему, ни Парису… И перехватав два десятка чужих кораблей, он через два года испытаний установил — то была речь загадочной земли, Черной земли, как называли ее пленники, речь Айгюптоса.
Одиссей начал выведывать, что происходило в Айгюптосе в последние годы, последние десять лет, пять лет — кто сколько знает. Это оказалось сложно: либо никто ничего не знал, либо в Айгюптосе никогда ничего не происходило. И все-таки о белоснежной красавице Рамзеса промелькнул неясный слух.
Одиссей сомневался. Так расплывчато все это выглядело, так ненадежно… Он спросил свою любовь, но любовь лишь рассмеялась. После чего нежно-нежно прикоснулась к Одиссею и посоветовала под любым предлогом отказаться самому плыть в ту Черную землю.
Тогда он сделал вот что. Он помолился Афине и заснул как можно крепче. Он рассчитывал на сон. Не надеялся, а именно рассчитывал, как рассчитывают купцы будущую прибыль. Сон не приснился. Но утром Одиссей пробудился, сопровождаемый мыслью: отправь Менелая туда, на юг… Хуже не будет.
А где его подлинная жена, ну какая тебе, Одиссей, разница?
Менелай и Одиссей стояли на носу корабля. Верные ахейцы должны были вот-вот столкнуть корабль в воду.
— Жаль! — еще раз сказал Менелай.
Он смотрелся торжественно. Ветер овевал мужественное лицо Атридеса, ветер был попутным. Все мелкое сейчас оставило Менелая, во всяком случае, спряталось, и его фигура на носу черного корабля была по-хорошему дерзкой.
— После тысячи кораблей, после большой войны я плыву за Еленой один, — сказал Менелай. — Жаль, что ты не со мной, Одиссей.
— Кто же вытащит тебя оттуда, если я буду с тобой?
— Верно… Жаль!
— Помни: Айгюптос не принимает странников. Странник в Айгюптосе — раб.
— А знаешь, Одиссей, лучше б Елена досталась тогда моему брату. Лучше бы я взял Клитемнестру. Она бы не исчезла из супружеского дома. Она бы ждала…
— Хайре, Атридес! — сказал Одиссей. — В добрый путь.
И спрыгнул на песок.
Песнь двадцать четвертая
На каменистых склонах маленького островка, еще меньше Итаки, им было даровано семь лет счастья — ей и ему. Семь лет — очень много, особенно когда речь идет о такой мимолетной, неуловимой, эфемерной субстанции, как счастье. Семь лет испарения подземных озер выносили к свету дурман первобытной любви, и семь лет небеса проливались дождем радости, и волны соленого, грозного для древних моря ограждали их мир от обычных горестей, и они ликовали утром, и они ценили свою жизнь вечером.
А уж что они праздновали ночью…
Дионис и Афина… Не совсем так… Калипсо и Одиссей — вот правильно, Калипсо и Одиссей, Одиссей и Калипсо.
«Оставайся!» — каждый раз просила его бывшая Елена, теперь нимфа острова.
И каждый раз он уплывал, ведь не прятаться он решил здесь, а управлять разбойничьей армией «людей моря».
Те, кто желал торговать, или воровать, или видеть иные края, или разорить эти края морским набегом-наплывом — все искали Одиссея. Даже повстречать его было непросто: надо было ждать где-нибудь на берегу, на границе суши, и даже имя Одиссея-предводителя часто открывалось лишь по завершении успешного похода.
А тех, кто пытался торговать, воровать, разорять сам, Одиссей таранил окованным медью носом собственного корабля, после чего его опытные в морских сражениях воины длинными острыми баграми добивали тонущих.
Он уплывал и возвращался, и его подвиги, передаваемые из уст в уста случайно уцелевшими вместе с ним, расходились по греческой ойкумене.
Но в очень странном, можно сказать, загадочном виде.
— Мне нравится, что ты придумал эти легенды, — призналась Афина.