— Ты-то ее не знаешь. Зато она про тебя знает все.
— Ах, я так популярна… Ты слышал, что в засекреченном рейтинге я на втором месте?
— Извини, я слышал, что на третьем. На втором месте я.
— Марсик… — протянула я укоризненно.
— Эта девчонка рассказывает — внимание! — она рассказывает смертным истории, будто Арес и Афродита… — Эффектная пауза.
— Да-а?! — удовлетворенно откликнулась я.
— Пока Гефеста нет дома… — Пауза.
— Именно!
— Занимаются какой-то сумасшедшей любовью…
А здесь-то пауза зачем? Вроде все.
— Ну? Прекрасная легенда.
— А Гефест тем временем догадывается и сооружает некую хитроумную сеть из тончайшего железа, дабы та сеть упала сверху на любовников и сковала их. Покуда прочие олимпийцы не потешатся их дурацким видом.[43]
Я инстинктивно взглянула на потолок.
— Ты представляешь, если твоему мужу дать эту идею?
Я представляю. Он ничего не замечает, он такое же совершенство, как мы, только нам непонятное: целыми днями у него в голове кузница по наковальне — шарах! — или наковальня по кузнице, как правильно? Да все равно: шарах, шарах!! Его надо водить за руку, он же еще и хромает, объяснять элементарное… Но если ему указать, что надо сделать, — о, сеть получится така-а-ая! И обнаружить ее заранее шансов не будет даже у Гермеса.
— Жаль, что Гефест не свингер… — роняю я задумчиво.
— Кто?
— Гефест.
— Нет. Кто Гефест? Что это ты сказала?
— А, это одна из моих разработок. Идея на будущее. Пока не обращай внимания, Марсик.
— У тебя разработка? На будущее?
Мне положено быть беспечной. И я беспечна.
Но каждый из двенадцати стремится перевернуть мир по-своему.
— Не смейся. Может быть, у нас будет сын, озорной малыш, и он мне поможет.
— Ребенок?
— Марсик… Но это же будет мой сын!
Он ушел стремительно и страстно, все его движения — натиск, атака, штурм. Он врывается и мчится, никогда ничего не делает спокойно, хотя спешить ему некуда. Он боится быть смешным, потому что любит быть неотразимым.
Я пообещала что-нибудь придумать.
А придумывать в общем-то нечего. Все уже придумано.
— Радуйся, ворюга!
— Привет, развратница!
— Слушай, здесь надо убрать кроваво-красные цветы. Пришли кого-то, а?
— Да поскорее-поскорее…
— Ты лучше всех! Ты еще не продал свои сандалии?
— Некому. Все в курсе.
Полная противоположность! Впрочем, все мы здесь противоположны друг другу.
Все, что Гермес за ночь умудряется стянуть, он за день тут же умудряется продать. Самое поразительное, что половину из проданного он тут же умудряется украсть обратно. Понять это не дано никому, причем загадка, во-первых, каким чудом совершается очередной кругооборот, а во-вторых, зачем ему это надо, ведь личные блага одного из двенадцати увеличить невозможно. Гермес заявляет, будто таким образом доказывает абстрактный закон высшей математики. А высшую математику он придумал для развлечения.
— Слушай, и найди мне Фебби, а?
— Он разве не у себя?
— Не видно, не слышно.
— Ни на Парнасе, ни на Делосе?
— Вне пределов досягаемости.
— Значит, песни поет где-нибудь с рыбаками. Ну, хайре, хайре…
И его голос плеснул волной к югу от Кипра.
— Меркури, я тебя люблю!
— Что еще?
— Я тебя сильно утруждаю?
— Ты самая капризная. Но я привык.
— Слушай, сколько было кроваво-красных цветов?
Гермес думал полмгновенья.
— Двести девяносто три.
— Спасибо, Меркури. Ты действительно лучше всех.
— Я тебя тоже люблю, Венчик. Но если хочешь увидеть Фебби сегодня, больше меня не отвлекай. Я улетел.
— Ветер в ноги, милый!
И его голос затерялся в песках Египта.
Мерзавец Марсик[44] разлюбил меня еще на два цветка…
Выйдя из спальни, я с изумлением обнаружила серебряный лук. И тотчас услышала восемь нот в исполнении Эрато.[45]
— Госпожа, простите меня.
— Ты кстати.
— Девочки знают, что я вам ближе, и просили поинтересоваться, когда вернется наш хозяин?
— Что-что? — переспросила я, глядя на серебряный лук.
— Ну… — она смутилась. — Клио говорит, что он у вас.
— По крайней мере, в спальне и в ванной его нет. Так-так… И в атриуме нет.
— Посмотрите в саду, — посоветовала Эрато.
Легко сказать посмотрите. У меня сад на пол-острова. Ну ладно…
— Феб-би-и!.. — пропела я как можно мелодичней.
44
В разговорах между собой олимпийские божественные сущности употребляют сакральные имена второго плана, которые для греков были скрыты, а стали известны лишь около семи столетий спустя, да и то в западной латинской культуре в измененной форме.