Но и когда она услышала, пробудившись, когда Парис умчался на совет, Елена не испугалась, подобно женщинам Трои, нет, нисколько. Она наконец поняла, сколь точен и расчетлив в движениях был безбородый сын земли Кемт, подаривший ей имя — Елена. Она поняла, как много значит ее темноватая кожа, прельстившая Париса, она догадалась, как дорого стоят их ночи.
И еще она поверила, что он не обманет. Если удалось сдвинуть с места целый народ (она не знала, что даже не один), то Ба-Кхенну-ф сможет вернуться. Вернее, сможет вернуть ее себе. Теперь будет невероятно сложно выжить здесь, сказала Елена Прекрасная своему отражению в бронзовом умывальнике. Но коль хочет она быть достойной своей подлинной любви, она должна.
«Твое имя напишут на стенах…» Она помнила эти слова. Где бы взяла ты такое имя, если б не он?!
Она умела ждать, как никто. Но последний год, с чужими страстями, с войной и горем живущих рядом, заполнил ее сердце.
Теперь Парис тоже значил много. Хотя всегда чуть-чуть меньше.
Просыпаясь, Елена часто вспоминала, как он собирался на бой в тот день. Как тщательно проверил поножи, довел до блеска поверхность щита, как нервно усмехнулся…
«Ты, кажется, слабо завязал шлем, милый…»
«В самый раз. Именно так, как надо сегодня».
Потом он все сбросил с себя, все вооружение… И взял ее, быстро и грубовато. Это было непохоже на него. Почему он так сделал? Зачем отдал силы перед решающим поединком? Отчаянно прощаясь или, хуже, желая оскорбить в ней жену Менелая?
Больше никогда он не был груб.
Вот они сидят… Вот они только что узнали о прибытии чужой армады.
Парис, 24 года, волосы темно-русые, сидит вполоборота в центре композиции, поза расслабленная, слегка заносчивая, однако за этой маской различимо огромное напряжение, словно на кон поставлена вся жизнь.
Гектор, 32 года, коротко стрижен, располагается справа от Париса, черты лица суровые, губы плотно сжаты.
Приам, 68 лет, совершенно седой человек, налет тревоги пополам с ответственностью, восседает слева в неудобном деревянном кресле с высокой прямой спинкой, отсюда прямая гордая осанка, воистину царская.
Деифоб, 29 лет, мощная мускулатура в сочетании с заостренными скулами и бегающим взглядом, совершает массу необязательных движений.
Анхиз, 67 лет, сухой поджарый старик, выглядит намного старше Приама, смотрит то на царя, то на своего сына.
Эней, 25 лет, сын Анхиза, смотрит только на Париса, нервно покусывает губу, хотя ни малейшего проявления страха на этом лице не видно.
Антенор, 55 лет, полный полысевший мужчина с надменным выражением, сидит за спиной у Париса и гневно глядит в затылок.
Сарпедон и Главк, хетты, представители столицы железного царства Хеттусы в свободном городе Приама, возраст не назван, но Сарпедон очевидно моложе, почти мальчик, и при том главный в этой паре, из чего можно заключить, что Сарпедон — родственник могущественного и далекого царя Хеттусили.
Гелен, 33 года, прорицатель, единственный, кто не сидит, а стоит, с независимым видом прислонился к деревянной колонне за спиной Приама.
— Я ее не отдам! — повторяет Парис.
— Мальчик мой, не говори глупостей, — отечески-печально произносит Приам.
— Тут не о чем спорить! — говорит Антенор.
Приам поворачивается к нему:
— На самом деле я еще ничего не решил.
— Все знамения неблагоприятны, — сообщает Гелен безразличным тоном.
— Мы все должны рисковать золотом Трои, отец, из-за одной-единственной девчонки! — восклицает Деифоб.
— Я готов забрать ее и уйти ночью из города, — спокойно говорит Парис.
— Изгнание? — поражается Эней.
— Да я бы на нее и не взглянул, что в ней, а? Что в ней? Где в ее теле это… — и Деифоб плюет в пол.
Парис медленно встает с места и идет к выходу. Он покидает совет Приама. Шаг, еще шаг… Вдруг рука его вылетает из-за спины, он молниеносно разворачивается — на Деифоба нацелена стрела, и пальцы Париса держат натянутую тетиву.
— Кто повторит? — спрашивает он с вечной полуулыбкой.
(Елена бы оценила эту полуулыбку, жаль, любимая не видит его сейчас!)
Приам издает жалобный стон.
Парис опускает лук.
— Ну ладно… — подает голос юный Сарпедон. — Пришло время высказать наше мнение.
Все молчат.
— Если царь Приам, — говорит Сарпедон, — не захочет вернуть дикарям несправедливо отнятое, он приравняет себя к ним.
— А раз так, — заканчивает мысль Главк, — то хеттам нет никакого смысла помогать одним дикарям против других.