У него были продуманы вопросы и ответы, и толпа ищущих спасения в Трое, и слухи о большом доме Париса, и незнание расположения улиц, и то, что проницательный страж может прямо сейчас прислушиваться к его шагам в темноте, как сам он прислушивается, нет ли шагов стража.
И эта боль была рассчитана и учтена. Скоро он смог встать. Драться будет бессмысленно. Бежать тоже. С ними придется разговаривать.
Елена Прекрасная проснулась в тот день раньше обычного.
(Об этом аэд умолчал, о пробуждении Елены прежде срока нет стиха в «Илиаде».)
Она вышла к колодцу, и не потому, что не было служанок в доме Париса, или, допустим, не было у Париса серебряной лохани для умывания. Просто захотелось египтянке ранним утром ощутить жаркий луч солнца на темноватой безупречной коже, на обнаженном плече, округлость которого богиня Исида, коллега Афродиты по вопросам любви и красоты (только из древнего пантеона), измеряла специальным инструментом для соблюдения пропорций.
«Я родилась в Спарте», — напомнила себе девушка.
Она выскользнула тихонько, чтобы встретиться с солнечным светом, с диском Амон-Ра, чтобы в коротком одиночестве заново почувствовать все, все…
Луч солнца оказался не очень-то и жарким.
— Не здоровайся со мной, госпожа. Не показывай, что ты меня узнала.
Елена Прекрасная вздрогнула. От неожиданности и от надежды. И немножко от страха. В общем, кто точно определит, из-за чего вздрагивает красивая женщина юных лет?
Незнакомец достал воды из колодца и приготовился услужить ей. Елена умывалась молча.
— Твой муж скорбит. Агамемнон не позволил принять тебя. Агамемнон выбрал войну.
«Это не тот, — сказала себе Елена, — не тот, кого я жду». Ей захотелось дико закричать: «Нет, не тот, не тот!!»
— Ахейцы повздорили на совете. Защищая тебя, я получил вот что.
На светлом теле раны выглядят ужасно.
— Еще воды! — приказала Елена.
Пока незнакомец опускал и тащил наверх деревянное ведро, он не мог разговаривать. Он тяжело дышал, а девушка наблюдала за ним.
— Тебе надо омыть это.
— Что?! — с ужасом спросил раненый.
— То, что ты получил, защищая меня.
— Нет!
— Убери эту грязную тряпку.
Похоже, ей тоже удалось удивить ахейца.
— Терпи! Это надо сделать. Иначе ты умрешь.
— Ты хочешь вернуться к мужу?
— Ну вот, теперь я прикажу, чтобы тебе вынесли чистое платье. И кусок ткани затянуть рану.
— Тысячи воинов видят эти стены. Тысяча кораблей отплывет на закат, если ты будешь с нами.
— Нет.
— Ты спасешь царство Приама. Ты спасешь Париса.
Девушка рассмеялась.
— Я не хочу на закат, друг Менелая. Я не узнала тебя. И не здороваюсь. В точности как ты просил.
Она сама не знала, почему ей вдруг стало весело, а не страшно.
— Служанка вынесет платье. Я не здороваюсь и не прощаюсь.
Отойдя шагов на десять, Елена Прекрасная обернулась:
— Впрочем, хайре!
Одиссей долго думал. Четкий план опять развалился, но опять не подвел.
Одиссей даже сомневался, возвращаться ли прямо сейчас к кораблям или последить за домом Париса, вернее, за Еленой, а лучше за опочивальней.
Как бы выразить мысли, чтобы не было перед самим собой стыдно? Это божественное существо могло быть кем угодно, только не женой Менелая. Если она все же была когда-то женой Менелая, то она должна была от него сбежать.
И стоит ли так спешить к Пенелопе?
Это божественное существо — вот награда. Укради он ее из Спарты — вся эта армада, тысяча кораблей с черными бортами очутилась бы у берегов Итаки, гористого острова, где не хватает людей, а этим людям не хватает урожая, где можно лишь пасти коз да свиней, где вино хуже некуда и чтобы пить его, надо здесь родиться, и где Одиссея признали вождем на время, пока Агамемнон требовал доказательства, то есть хоть маленького, но войска. Укради он, Одиссей, жену Менелая из Спарты — его повесили бы на канате сами жители Итаки.
Но кто же она?
Неважно. Зачем она согласилась бежать с Парисом, любила? Тоже неважно. Нет, это как раз важно. Если она будет с ним, если захочет быть с ним, Одиссеем, у него все получится. Все-все получится. Он не совсем знал, что должно получиться, но верил, что так правильно.
Он лез через стену за одним, а возле колодца увидел совершенно, совершенно другое.
И отчего-то, странная связь, ему впервые в жизни сделалось грустно от осознания той непреложной истины, что все умрут, рано или поздно. Вроде бы эта истина с детства рядом, но до сих пор не волновала его. Грусть была тоже странная, ее хотелось не забывать, оставить для себя, чтобы в любой миг можно было к ней вернуться.