— Кто там? — спросил Каютин из-за ширмы.
— Я, — отвечала она гармоническим голосом.
— Ах, Полинька! голубушка! как я рад!
— Скажите, что у вас делается?
— Ах, ужасные вещи!
— Да вы живы?
— Жив!
— И здоровы?
— Здоров… Представьте, мой хозяин… Знаю: раму выставил… Я иду от Надежды Сергеевны, посмотрела на ваше окно: рамы нет; я испугалась.
— Чего ж бояться!
— Да покажитесь!
— Нет, нельзя.
— Ну, так я уйду. А вы приходите ко мне: я кофею приготовлю.
— Ах, ужасная жажда!.. Мы вчера ужинали, нас было много; пили… я за ваше здоровье выпил…
И Каютин остановился.
Лицо Полиньки нахмурилось; она тяжело вздохнула.
— Полинька! Палагея Ивановна, — с испугом закричал Каютин.
Она молчала.
Он проткнул немного ширму и посмотрел на ее задумчивое лицо. Полинька развеселилась, увидав его глаз.
— Зачем вы ширму разорвали?
— Чтобы вас видеть… Ах, как мне хотелось вас видеть! Разошлись мы часу в третьем ночи; я и пошел бродить мимо окон Надежды Сергеевны: часа три ходил, — все думал вас увидеть; мне так много, так много хотелось сказать вам.
Глаз Каютина исчез. Ширмы затрещали; сделав в них окошечко, он высунул голову и сказал: «Здравствуйте!» Она подошла поближе.
— Полинька, голубушка, поцелуйте меня!
— Вот прекрасно! с какой радости я буду вас целовать!
— Бедный я, несчастный! — начал жалобным голосом Каютин. — Никому-то меня не жаль… Ничего-то у меня нет… все украли… И Полинька на меня сердится!
— Украли? — с испугом спросила Поленька. — Да говорите же!
— Вот прекрасно! с какой радости я буду вам говорить!
Полинька подставила ему свою розовую щечку, но так далеко, что, как ни вытягивал он свои губы, все безуспешно.
Полинька смеялась громко и весело. Каютин сердился.
— Нехорошо, Поля, смеяться так; а еще меня упрекала в веселости!
— Я вас упрекала в ветрености, а не в веселости. Да кто же вам мешает? Извольте, я позволяю!
И Полинька лукаво нахмурилась и опять подставила щеку; но при новой попытке Каютина ширмы затрещали и покачнулись на Полиньку. Она в испуге отскочила, с криком: «ай, уроните!»
— Проклятая ширма! — сердито сказал Каютин.
— Да скажите мне лучше, отчего вы не можете одеться? — спросила Полинька и совсем неожиданно поцеловала его.
— У меня платье украли, — весело отвечал Каютин.
— Новое? — с испугом перебила Полинька.
— Новое.
И он рассказал ей свое приключение.
— Ах, бедненький! да ты, я думаю, страшно перезяб…
— Ах, озяб, да… ужасно озяб, — отвечал он, вспомнив свое пробуждение.
— Надень мой бурнус.
— Нет, зачем? теперь я согрелся; ты озябнешь.
— Я не провела целой ночи на холоду.
И Полинька стала снимать бурнус.
— Не надо, Полинька; ей-богу, мне тепло… Ты вот только… подойди опять поближе…
И он протянул губы; но Полинька не слушалась его.
— Ах, какое платьице! ах, какая ты хорошенькая! — закричал он в восторге, когда Полинька сняла бурнус, — Ну, полно же… ну подойди же… поцелуй… Ведь ты сама сказала, что я бедный: так утешь же меня!
— Выходите сюда, — сказала Полинька и перекинула ему через ширмы бурнус.
Каютин весело выбежал из-за ширм в ее бурнусе. Он остановился перед ней, положил руки на ее плечи и долго смотрел на нее молча. Много любви и счастья выражал его взгляд. Полинька тоже смотрела на него не бесчувственными глазами.
И вдруг обоим им стало грустно. Светлое выражение их глаз помутилось. Они еще продолжали смотреть друг на друга, как у Полиньки навернулись на глазах слезы. Может быть, одна и та же мысль пришла им в голову в одно время, — мысль, что прекрасное их счастье, которое теперь в их руках, они губят сами, что как неделю, месяц, полгода тому назад, так и теперь положение их столько же неопределенно, что бог весть когда оно определится… и что время, золотое, невозвратное время, идет!.. По-крайней мере, Каютин не сомневался, что такие мысли отуманили светлые глазки Полиньки. Он хорошо подметил за минуту, сквозь отверстие ширм, задумчивое, грустное выражение ее лица… Теперь лицо ее было еще печальнее. И, глядя на нее, Каютин внутренно содрогнулся: совесть громко заговорила в нем…
Бывают, минуты, когда сознание недостатков своих, упреки самому себе, забытые, снова данные и снова забытые обеты, — все, что в обыкновенную пору урывками и понемногу тревожит и тяготит нашу совесть, — все просыпается вдруг и начинает говорить в душе разом. Такая минута настала для него.