Насчет возраста уголовной ответственности Мия точно не знала, но была уверена: Борька тоже не в курсе. Главное, про «мамочку» она вовремя сообразила упомянуть, вон как сглотнул нервно. Мамашу свою Борька боялся. Она вела какой-то неслабый бизнес, не то стройматериалами торговала, не то автомобилями. Что-то совсем не женское, короче говоря. И в неженских этих делах занимала вполне заметное место. Наверняка когда-то и с бандюганами приходилось мосты наводить.
Притом дамочка изо всех сил (ну, по крайней мере, когда являлась в школу) делала вид, что ничего крепче «какой ужас» из ее нежного ротика никогда не звучало и что вращается она исключительно в «высших» кругах. В общем, изображала принцессу, всю такую изысканную и утонченную. Или, пожалуй, герцогиню – возраст у мамули был уже не «принцессинский». Да, герцогиню. Вдовствующую.
Бореньку своего «герцогиня» обожала и любые его пакости прикрывала всячески – подумаешь, мальчик шалит, молодая кровь играет, что такого?
То есть почти любые. Бог весть, каких норм мадам Зверева придерживалась в бизнесе, но в обыденной жизни жестко соблюдала правило: все должно быть «комильфо». И сурово требовала от наследника соответствовать высоким аристократическим стандартам. В собственном понимании, конечно. Мия сама однажды наблюдала, как мамаша весьма укоризненно выговаривает Борьке за нечищеные ботинки. Ей тогда вспомнилось рассуждение о разнице между невозможным и невероятным: нет ничего невероятного в том, чтобы, к примеру, королева Елизавета Вторая забеременела и родила от своего камердинера (история Виндзоров тому порукой), но, согласитесь, это совершенно невозможно (хотя бы по причине возраста царствующей дамы); в то же время нет ничего невозможного в том, чтобы она же, к примеру, высморкалась в скатерть – но подобное, разумеется, совершенно, совершенно невероятно.
В общем, шалости шалостям рознь.
Мия не удивилась бы, узнав, что Борькина мамаша оплачивает для сынули дорогих проституток (а что, это вполне «комильфо», и вообще, мальчику для здоровья нужно), но в то же время за приставания к приличным девочкам наверняка вломила бы «шалуну» так, что мало не показалось бы. А поскольку школа считалась элитной, то и все ее ученицы, по логике мадам Зверевой, автоматически имели статус приличных. Табу то есть. Поэтому лапал Борька либо тех, кто не против, либо совсем стеснительных – в общем, таких, кто точно не станет жаловаться.
Он всегда был хитрый. Границы дозволенного чуял и шифровался. Потому что пока «наверху» не знают о его «шалостях», значит, ничего вроде бы и нет.
В простенках перед раздевалками располагались зеркала. Когда Борька, донельзя напуганный ее сопротивлением, ретировался в сторону выхода, Мия оценила результаты стычки. М-да, видок тот еще! На скуле алело яркое пятно, на голове вместо аккуратной прически красовалось какое-то воронье гнездо, пуговица оторвалась «с мясом», на ее месте торчали отвратительные лохмутики. Кое-как подтянув блузку и прижав к груди рюкзачок, чтобы «критическое» место не распахивалось вовсе уж неприлично, Мия побежала на третий этаж.
Директорскую секретаршу звали Елизаветой Максимовной. Впрочем, нет, не звали – величали. Лет ей было не то сто, не то триста, абсолютно седые волосы увенчивали голову пышной короной, укрытые ажурной пуховой шалью узкие плечи никогда не горбились, выцветшие голубые глаза смотрели строго, почти сурово, а память была многим молодым на зависть. Елизавета Максимовна помнила всех учеников (и нынешних, и прошлых) поименно, и ей одной дозволялось обращаться к ним на «ты». В школе было принято исключительно «вы», даже к первоклашкам, но кто бы посмел ей указывать! Сам директор «ты» использовал редко-редко – это являлось чем-то вроде поощрительного приза. Елизавета же Максимовна, напротив, говорила «вы» лишь тогда, когда была кем-то крайне недовольна. Ходили слухи, что именно она всем заправляет, а директор – всего лишь ее сын. Правда то или нет, Мия не знала, фамилии у директора и секретарши были разные.
– Мия? – Она частенько здоровалась вот так, вопросом.
– Добрый день, Елизавета Максимовна! – Мия постаралась улыбнуться. Вежливо, чинно, как полагается воспитанной молодой особе. День был совсем не добрый, но марку держать следовало. Расхлябанности Елизавета Максимовна не терпела – и никакие обстоятельства не могли служить оправданием. Но расхлябанность – это одно, а растерзанность – совсем, совсем другое.
– Мне нужно поговорить с Илларионом Петровичем, – твердо, почти с вызовом произнесла Мия, опустив прижатый к груди рюкзачок: да, вот так я выгляжу, можете полюбоваться.