Дома я застал человек тридцать, из бывших накануне у Русланова гостей, явившихся по моему вызову. Я начал снимать формальные допросы и предъявлял всем найденный бриллиант. Из дам очень многие узнали его. Драгоценный головной убор был так редок, что на него все обратили внимание во время бала, а потому неудивительно, что камень мог быть узнан.
Приемная моя все более и более наполнялась свидетелями; я боялся, что не успею до восьми часов вечера их допросить, а к тому времени я ожидал Кокорина.
Я поручил четырем кандидатам на судебные должности, бывшим в моем распоряжении, записывать показания. Вся квартира моя преобразилась в канцелярию. Во всех комнатах производились допросы. Результат их можно было предвидеть. Никто ничего не знал, и никого заподозрить свидетели не могли. Окно в сад, как показала прислуга, было открыто лишь за пять или за десять минут до убийства для освежения воздуха в коридоре, в который выходили в промежуток между танцами.
Я долгое время расспрашивал бывшего жениха. Петровский ровно ничего объяснить не мог. Он только делал догадки о том, как мог войти и уйти убийца, но этого я от него и не добивался. Одно только, он сообщил, что могло иметь впоследствии некоторую важность при розыске диадемы. Убор этот был куплен им у петербургского ювелира Фаберже по поручению отца невесты. В том же магазине должна была храниться и его модель. Вообще он был так взволнован и растерян, что не мог с ясностью говорить о многих подробностях, на которых я настаивал.
Последним велел я ввести корнета Норбаха. Этот, наоборот, очень ясно припоминал все, происходившее накануне, и настаивал на том, что Елена Русланова в предсмертной агонии движением головы указывала на окно. Конечно, это было очень вероятно, особенно при сопоставлении с упавшею лестницею и с найденным бриллиантом. Его замечания подтвердили и некоторые другие лица. К несчастью, в момент смерти Елены Руслановой никто не догадался, что означали ее жесты, а потому убийца мог свободно скрыться.
За Норбахом я пригласил к допросу Анну Дмитриевну Боброву, ближайшую подругу покойной Руслановой.
Появление Анны Дмитриевны произвело впечатление на всех присутствующих. Внезапная смерть подруги заметно на нее подействовала… Прекрасное лицо ее выражало сильное внутреннее волнение.
В противоположность белокурой Руслановой, Боброва была типом прекрасной брюнетки. Черные глубокие глаза ее были задумчивы, лицо бледно. Она была, видимо, взволнована. Войдя в комнату, она приподняла закрывавшую ее лицо вуалетку, как-то несознательно подошла к зеркалу, сняла шляпку и поправила рукою свои роскошные волосы; я ожидал, пока она успокоится, чтобы начать допрос.
— Извините меня, господин следователь, — сказала она, остановившись передо мною, — я так взволнована, что сама не таю, что делаю.
Я просил ее сообщить мне все подробности о вчерашнем происшествии, которые ей известны. Слеза покатилась по ее правой щеке. Она глядела на меня пристально и молчала.
Я тоже смотрел на нее молча, улавливая движения губ. Но они не шевелились.
— Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? — спросил я.
— Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню; мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом, мне кажется, что я видела, как толпа засуетилась, как бросились все в ту комнату, где совершилось преступление. Я тоже пошла за другими, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств.
Боброва опять замолчала. Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу. Изредка на нем я улавливал судорожные движения.
Тщетно старался я угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: то строгий взгляд, то как будто насмешливый, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Главным оттенком и выражении ее лица, покрывавшем все другие, была все-таки глубокая печаль.
— Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра, я приеду в тот час, который вы назначите.
Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.
Эта сцена до того взволновала меня, что я не мог уже спокойно допрашивать остальных свидетелей. Грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.