А Капустин отвернулся, слышал мягкий шорох ладони по ноге, но не смел смотреть именно потому, что мучительно хотел этого, хотел увидеть ее всю, от соразмерной, чуть суховатой ступни, с натуральной, так удивившей его когда-то розовостью ногтей, до склоненной головы, убедиться, что она прежняя, и это закрытое, нескладное платье — красное в белых горохах, — и грубая, чужая укладка волос под тюлем в серебристых полосах, — все это случайность, вздор, все от неумения. Он побрел по песку навстречу плоскодонке, свекор Саши кивнул ему, в движении горделиво посаженной головы не было радушия, оно было коротко и замкнуто, даже спесиво, но Алексей отнесся к этому спокойно. Быть может, Капустину не следовало приходить в «тихую» в час поражения старика, когда обстоятельства принудили его отступить, убрать сеть. Обрезанную под водой капроновую трехстенку он выбирал не по-хозяйски, не выкладывал в лодке, а бросал как попало, не глядя ухватывая шнур и накалывая пальцы о чужие блесны с тройниками. Изредка попадалась дохлая рыба, выбеленные смертью подлещики и судачки, однажды взыграла, колотя хвостом по борту, щучка, недавно угодившая в ячею, — убрав весла, старик быстро, по сети, двигался на другую сторону «тихой». Сына он в лодку не подобрал, хотя в ней одежда Ивана, тот поплыл было за плоскодонкой, но раздумал и на спине не спеша подгребал к мыску, где стоял Капустин.
— Хорошо-о! — Саша блаженно прижмурилась, наблюдая сердитого свекра, Алексея и мужа, отжимающего на себе трусы, видела их вне суеты, в успокоительной слиянности с речной заводью, зелеными пригорками над нею и меркнущим небом. — Ильин день скоро, а я и не поплавала. Шастаешь по плотине туда-сюда, тут не до реки. Девкой без отдыха через Оку плавала, туда и обратно.
Саша сидела, подобрав подол платья, вытянув ноги и плавно, безотчетно прогибая их в подъеме, — в каждом ее движении была освобожденность от игры, намеренности; сама природа, чуждая ухищрениям. Она занесла руки за голову, коснулась вдруг непривычной, жесткой укладки волос, украдкой взглянула на Катю, встала и поднялась на носки, стараясь лучше разглядеть сыновей на лугу.
— Вы всегда завиваете волосы, Александра? — спросила Катя.
— Была печаль!.. Я и в праздник простая бегаю: времени нет. — Она все смекнула, увидела снисходительное, жалостливое неодобрение в глазах маленькой женщины с пшеничными, волнистыми волосами и сказала с виноватой усмешкой. — Волос у меня никудышный… ровный как конский хвост.
— И прекрасно, что ровный, это же ваш стиль! — оживленно заговорила Катя; они остались одни, когда же и сказать этой славной женщине то, что всегда виднее со стороны. — Вы большая, крупная, вам как раз подходят сильные, прямые линии… Просто прекрасно! Мне кудряшки еще куда ни шло, а вам не надо, нет, нет, Александра! — почти просила она, не щадя себя, чтоб у Саши не возникло обиды. — Мои от природы вьются, я не трогаю их, только крашу, они в натуре какого-то мышиного цвета, а белые лучше… — Она умолкла, заметив, что Саша отчаянно покраснела: лицо ее словно отлито из красной меди.
Но смятение Саши прошло через несколько секунд, и она сказала с насмешкой над собой:
— Большая, а ума не набралась. Завила рудая кобыла хвост!
— Посмотрели бы на себя в зеркало, Саша: вы такая красивая! Ни на кого не похожая… — У Кати отлегло от сердца, она говорила, что думала, полная женской отваги, щедрой снисходительности и расположения к людям, причастным к жизни Алеши. — В школе вы любили Алексея Владимировича, правда?
Саша с усилием переводила потяжелевший взгляд от реки на Катю, на Капустина и мужа, на бредущих обратно детей: вопрос ошеломил ее: если Капустин все рассказал жене, чего же и спрашивать?!
— В школе ученики любили Капустина? — переспросила Катя, не подозревая, какая буря пронеслась в душе Саши. — У ребят ведь нет середины, они или обожают, или не переносят. А Капустин строгий, душу вымотает, правда?
— Ага! — Саша перевела дух. — Мотал! С каждого спрашивал.
— И все-таки любили! — не сомневалась Катя, иначе быть не могло.
— Жалели…
— За что?! Что он несчастненьким был?
— Несчастливый, — подтвердила Саша, она уже вполне владела собой. — Он и с нами маялся, хотел скоро нас научить, в два счета, вот и обижался на нас. И пары ему в селе не было, — добавила она сочувственно. — Невесты не нашлось по нем. Старую он не взял бы, а молодые — дурехи, все в город ладились, кто учиться, кто в торговлю… Он и уехал от нас.