На горке Катя остановилась, неверяще поправляя очки: не видно Оки и заречья, туман накрыл пойму, зыбился у их ног, наплывал лениво, как текучие, без просветов облака. Казалось, еще шаг — и там не крутые спуски к реке, а пропасть, бездонный обрыв, откуда и крик не долетит. Алексей отнял у Кати плетеную полукружьем корзину, сказал, что теплый туман к грибам, и потянул ее вниз, привычными ему и ночью тропами, повел с уступа на уступ, бережно, чтобы ее не охлестывали кусты татарника и вымахавшая к августу крапива. Они прошли, никого не тревожа, мимо омытых туманом палаток и заброшенной, с сорванной дверью караульной будки, где спал Воронок, с открытым, как в крике, ртом, мимо стоявшего на плотине, с бинтами из-под форменной фуражки, Прошки Рысцова. Он и головой не повел на их появление, рыбачил на свой манер, придерживая рукой леску, чтобы ощутить удар прежде, чем отзовется катушка.
Через пойму Капустин двинулся напрямик, рассчитывая по старой памяти не заплутать среди илистых канав и приток, оставить в стороне ферму, старицу перейти не по проезжему, на бетонных опорах мосту, а старым, пешеходным, у которого всякую весну сносило льдинами легкие перила, а то и сбивало настил. За мостом — молодые в хвойной рыжине ельники, редкие сосны, лесные пригорки в сухих лишайниках и мхах, россыпи упругих, не признающих червя козлят, маслята, от проклюнувшихся, пуговичных, до перестоявших, с пухлым, набрякшим зеленоватым подбрюшьем.
Тишина, еще без шороха камышей, озерных всплесков и чавканья карасей, туман таинственный и настороженный, как будто нарочно укрывший их от чужих глаз. За старицей туман поредел, уходил, клочьями цепляясь за ветви, оставив на траве и жемчужно-зеленых мхах тяжелую росу.
Грибов не было. Попадались ломкие, чашей выгнувшиеся сыроежки с налипшей хвоей. Приметив скудную семейку забытых богом и людьми, побуревших, как из старых коричневых кож нарезанных, лисичек, Алексей звал Катю, чтобы она брала.
Из ельничка вышли на песчаную затененную дорогу, брели вдоль нее, ничего не находя, и свернули в темный, густой бор. Здесь Катя держалась близко от мужа, боялась потеряться в глухом можжевеловом подлеске. Неподалеку, за темным строем стволов и кустарниками замелькали вдруг черно-белые бока и спины, раздался хруст веток под копытами, щелканье батога, грудной, остерегающий женский голос, и Капустин обмер, почудилось, что там Саша, добилась своего и пасет, как грозилась, бредет в боровине, в высоких папоротниках, клонится от нижних ветвей, смахивает паутину со светлого конопатого лица. Скоро он смекнул, что по лесу разбрелось летующее за Окой стадо телят и Саши с ними не может быть, но все еще видел ее и слышал треск валежника под ее сапогами. Стоял, озираясь, будто потерял дорогу и не знает, куда податься…
Вчера он с парома приметил на горке женскую фигуру. Подумал, Катя ждет, потом разглядел — Цыганка. Когда-то, вернувшись в родные места, она часами простаивала здесь, будто видела с горки не заречье, не просто леса, укрывшие вдали и Спас-Клепики, и Туму, и Гусь-Железный, а всю великую русскую равнину, Заволжье, приуральские степи, ковыльные земли на тысячи верст к востоку.
Он возвращался без пойманных ночью судаков. Долго лежал в лодке, из своего укрытия видел Сашу Вязовкину, как она бежала на ферму, спускалась на песчаные мыски, высматривала его, а он прятался малодушно.
Паром забрал зеленый газик, лесовоз с пахучими, вчерашнего распила досками, худую серую лошаденку, запряженную в телегу с четырьмя новехонькими бочками, шехминского почтаря Тосю, низкорослую, без возраста женщину, всегда стриженную коротко. Она-то и присела у кукана Капустина и сказала, что его рыбой уже черви снедают. Судаки задубели, в жаберных щелях, в окоченевших разинутых ртах копошились бледные червячки, суетливое, скорое потомство зеленых мух. Капустин пригляделся; показалось, что они ползут изнутри, не просто копошатся, а сотнями прут наружу, — он размахнулся и забросил кукан в реку. Вот как он заканчивает свою рыбалку на родине! В первый день упустил чужую рыбу, а сегодня загубил свою: в случайности этой Алексею почудилось угрюмое предупреждение судьбы и неизбежность отъезда.
На горке его поджидала тетя Катя. Почувствовал, что неспроста она здесь, остановился перед ней ждущий, с неспокойным сердцем.
— Алеша! Алеша! — проговорила она невесело.
Он не отозвался. Внезапно увидел себя со стороны, исхудавшим, иссохшим даже, с запекшимися губами, не рыбаком при спиннинге, а скитальцем с посохом в руке, блудным сыном, только сейчас, впервые появившимся у отчего порога.