Воронок не пошел на пойменный берег: устроился тут, у шлюза, ближе к пароходам, к деньгам, которые он начнет сегодня копить. Кто-то оставил под устоем заведенную круглую сеточку. Воронок вытащил ее и, когда сошла грязно-табачная пена, увидел на донышке одинокую уклейку. С трудом посадил ее на снасточку — так мал был живец, — прошил жалами двух тройников и распустил спиннинг по струе, недалеко, просто чтобы не лежал без дела. Захотелось пошуровать сеткой в «печке» — в каменной, открытой в сторону реки камере внутри устоя, куда к зиме укладывается ближайшая к берегу стальная на подшипниках ферма плотины. Сегодня здесь были вынуты два верхних щита, и в двухметровый проем бешено устремлялась вода. Вверху поток прогибистый, стеклянно-гладкий, прозрачность воды скрадывает яростный полет; миновав плотину, вода левым крылом свергалась в реку, а правым обрушивалась в «печку», ударяла в ее сложенные из каменных блоков стены, бесновалась и кипела.
Двухпалому не просто забросить медную сетку в «печку», чтобы ее тут же не вынесло и не завело под стальную ферму, где водяной вал искорежит ее. По локоть намотав на левую руку свободный конец веревки, Воронок забросил сетку с края устоя. Теперь важно повременить, не тащить сразу: речная живность шарахнулась по темным углам «печки», надо дать ей время оклематься или дождаться другой, мимохожей рыбы.
Воронок заметил, что носки на ногах разные: коричневый и черный. Выходит, не первый день он их так надевает, под брючинами их было не видать, а поверх солдатских штанов, с искрящимися на солнце булавками, в глаза бьет. Прижав покрепче охлестнутый веревкой локоть, Воронок стряхнул на устой ботинки и стащил носки. Босой ноге приятно на разогретом камне: в войну какая же это удача бывала, если можно было разуться не в сыром окопе, не наспех перемотать успеть портянку, а среди белого дня на теплой, как детство, земле, ощутить ступней, нестесненными пальцами всякую былинку, песчинку, всю ровную, ничего взамен не требующую ласковость земли. Случаи эти он, пожалуй, помнит наперечет, будто праздники какие или важные события жизни. Воронок побродил по устою, как добрый, послушный мерин на привязи. Сквозь серый хлопчатобумажный свитерок с обвисшим воротом солнце уже изрядно пригревало, но и это было Воронку по душе в такой легкий для него, ясный, поворотный в его судьбе день.
Сеточку выдернул лихо, легко вынес ее за устой и увидел, что не взял ничего: на дне сиротливо ворочалась рыбешка, сверху и не понять кто — худой пескарь или крохотный судачок. Оказалось, стерлядочка, махонькая, с круглым, будто в крике, ртом понизу, совсем редкая теперь гостья. Воронок взял ее в здоровую руку, чуть прижал, чтоб не увильнула, оглядел, как забытую диковину, акулью вытянутую мордочку, нежный еще, но протяженный, с обещанием костяной резкости хребет, все ее умное стрельчатое тельце и, осторожно присев на краю устоя, уронил ее в реку.
Еще несколько раз заводил сеточку в сумеречную «печку», ждал, но рыба не шла ему, и Воронок перенес сетку на прежнее место. Подумал, что надо бы и ему обзавестись такой же, надоело выпрашивать живцов для спиннинга. Самому без трех пальцев не связать, — в прошлом году за четвертак покупали, а нынче меньше чем за тридцатку никто не отдает.
Если сегодня все пойдет ладом, можно и на сетку деньги собрать: лето, считай, прошло, а зимой скинут пятерку, зимой заработок дороже ценится. Может, в зиму с Рысцовым сторгуется, тот за лето ни разу не принес своей сеточки на реку, спиннингом балуется, а сетку держит на сеновале, никак не простит Оке, что она у него власть отняла. Воронок понимает Прошку и, хоть сам думает по-другому, жалеет его; что-то ведь отняли у соседа, пресекли его размах, самую натуру Рысцова обидели. Не Воронок отменял запретку, он и сам в караульщиках походил, — жизнь это над Прошкой сделала, но так уж Воронок устроен, что, чувствуя себя частицей этой жизни, он испытывал и необъяснимую неловкость перед Рысцовым и даже чувство вины, что вот он-то сам живет, как прежде, а у Прошки все поменялось.