— И этим ловить можно, — снисходительно заступился за одноручный спиннинг Митя, чтобы не выдать своего волнения: значит, Капустин сдержит слово, как сказал, так и сделает. Со взрослыми чаще бывает по-другому: посулят, посулят, потом откажутся, и ты же в дураках, ты, мол, чего-то не понял, не усек.
— Кончилась моя рыбалка, Митя… — сказал Капустин. Он словно очнулся, все, что занимало его до этой минуты — ожесточение Воронка, упрямство Мити, недобрый вызов Ивана Прокимнова, — все отлетело, сгинуло, остался вечереющий луг, темные постройки фермы на пепельно-свекольном закатном небе, неуверенно мигнувшая вдруг лампочка, как знак от Саши, что и ей без Алеши невмоготу, он нужен ей, он один, а все ее добрые, росстанные слова — дым. — Утром еду, Митя. — Кати будто нет рядом, и уезжают они не вместе, не с грузом варенья, с банками домашних помидоров, с корзиной белых луговых грибов, а один он, сам пораженный вдруг скорым отъездом и тем, что ничего не переменишь, и остается только прокричать свою беду реке и небу, Мите Похлебаеву и всей Сашиной земле. — Уезжаю!
— Пожил бы у нас… — растерянно сказал мальчик. Жизнь без Капустина делалась вдруг не такой значительной, что-то теряла, а что именно, он не смог бы сказать. — До школы время есть.
Алексей заторопился, Митя не отставал, одна Катя шла позади, забытая, брошенная ими; им надо было решить свои, мужские дела, от которых зависит и ее жизнь. Ведь и Катя не понимала, зачем уезжать завтра, внезапно, к печали Цыганки, старой Прасковьи и этого мальчишки.
— Не получается, парень. — Он на ходу приобнял Митю, мальчик подстроился к его шагу, пошлепывал друг о дружку отворотами сапог. — Никак не получается! — почти жаловался Алексей. — Мне больше нельзя: дачники ездят сил набираться, жир нагуливать, а я на черта стал похож. И рыба мне не идет, перестала, сам видишь…
— Сашка тебя сглазила! Что ни зорька, самое время лавить, а она с разговорами; ей бы все балабонить… Гнал бы ты ее с первого дня.
— Она ученица моя, Митя, друг, можно сказать… И человечек хороший, за что ее гнать… — Легкий, покровительственный тон не давался Алексею: сама возможность хоть так похвалить Сашу, вспомнить ее была отрадой: Саша словно оказывалась рядом с ним, под ласковыми пальцами.
— Серега говорит — баба на рыбалке к неудаче.
— Какой Серега?
— Брат.
— Ну-у! Это он еще не любил, Митя… — Алексей перехватил недоуменный взгляд мальчика: и слово для него мудреное, и не к делу, и сказано неспокойно, пристрастно. — Мне у нас в деревне все любы, чего мне на людей злобиться.
— Ты Яшку спас, а он на тебя собакой кинулся… И люби его?
— Не спасал я его, Митя. Это она вот, крота под землей услышит, Катя.
Не сбавляя шага, Митя обернулся, бросил недобрый взгляд на нее, спросил тихо:
— Она грибов навозных захотела?
Капустин сжал пальцами худое плечо мальчика: она, она, уж помолчи.
— Зачем ты его ударил? Ты, Митя, молодой, сильный, он на ногах не стоял, а ты — головой в живот.
— Чего он брешет, что отдыхал в «печке»! — сорвался на крик мальчик. — Чего трусы скидал!
— От обиды, Митя, — подала голос Катя.
— Не на кого ему обижаться!
— На самого себя, — сказала Катя, поравнявшись с ними. Они вышли на дорогу вдоль Оки и приближались к плотине. — Сам подумай, Митя: стоит раздетый, старый, кто-то его спасал, тащил, а у него коленки подгибаются…
— Пусть бы радовался, что не утонул, — сказал Митя без прежней уверенности, Катя поколебала его не смыслом слов — он их не вполне понимал, — а серьезностью тона, спокойствием, желанием быть понятой. — Он меня локтем в зубы, а мне терпеть?
Алексей рассмеялся.
— Если бы ты меня за трусы ухватил, я бы тебя в реку забросил.
— Меня не оторвешь, я сильный.
— Сильный, а ударил слабого. Ты, Митя, лежачего ударил, жена права. Руки у тебя ловкие, а духом ты не сильный. Был бы сильный, ты бы перед инженером покаялся, не дал бы ему так уехать. — Мальчик молчал. — Я тебе, Митя, про Воронка вот что скажу: ты, может, не согласишься, но подумай над этим. Нам с Катей сразу уйти надо было. Ему на ноги не подняться, а на него, как в кино, смотрят, в нас пальцами тычут, спасители, мол, кланяйся им. А какие мы, к черту, спасители! Понял ты его обиду?
Митя покачал головой: хотел понять и не мог, не хватало опыта души, наблюдений или доброты. Не понял и сказал непреклонно:
— Что ж выходит: чужое всегда сверху, а твое — нет? Всякий хорош, а ты виноватый!..
— Ты никогда не чувствовал радости от того, что уступил кому-то? — спросила Катя. — Тебе хуже от этого, тебе невыгодно, а ты уступил тому, кому нужнее. — Мальчик не отвечал. — Ты в семье младший?