Если в «Портрете по памяти» уплотнена фраза, то в повести «Была печаль» более всего уплотнено содержание — сюжетное и идейное. Множество сплошных и пунктирных линий пересекают эту повесть из конца в конец, по горизонтали и по вертикали. Самая главная, самая столбовая — это, конечно, та, на которой происходит открытие молодым учителем Алексеем Капустиным сложности, многообразия, ветвистости и одновременно фундаментальности жизни, всего того, что выражено Гете в его знаменитых словах из «Фауста»: «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо». Открытие судьбы и души Яшки Воронка — лишь малое звено в той цепи открытий, которая начинает разматываться перед Капустиным в его давно откладывавшийся и наконец состоявшийся приезд в родную деревню над Окой.
К мальчику Леше, а потом к юноше и мужчине Алексею мир и прежде поворачивался разными своими сторонами, как и к каждому из нас. Он мужал, учился в школе и в институте, работал, учил детей, читал многие книги, решал различные вопросы, возникавшие и у себя самого и у своих учеников, наверняка читал и произносил те или другие слова о сложности и неоднозначности жизни. И тем не менее в начале повести мы видим, что Алексею Капустину все достаточно ясно в жизни, ничего необъяснимого и неразрешимого он не видит ни в себе, ни в своих близких и знакомых, ни в деревне, в которой он вырос, ни в городе, в котором сейчас живет. Как и каждому из нас, ему предстоит пройти некий отрезок жизненного пути, на котором все виденное и пережитое прежде, видимое и переживаемое сейчас поразит своей многогранностью, явит свои бездны и высоты, из плоского и понятного превратится в объемное и порой туманное. Только ли Якова Воронцова — родную мать, уже покойную, он, можно сказать, заново увидит, и не только узнает неизвестные ему факты и эпизоды ее жизни, но и то, что видел и помнил, высветится перед ним в ином, то более резком, то более мягком свете.
«Обостренно, более проницательным взглядом» — и менее высокомерным, добавим мы, — он увидит теперь своих старших земляков, которых знал с мальчишеского возраста, и своих учеников, на которых прежде глядел в основном с точки зрения их радивости или нерадивости, увидит основания их жизни и судьбы, увидит свое неиссякаемое и неизбывное родство с ними, которое, как казалось ему, если и было, то навсегда оборвалось с его отъездом в город, к тамошнему свету из здешней темноты, к тамошней звени из здешней глуши. Увидит — может быть, впервые с мальчишеских времен, когда иначе и не думал, — что жизнь и здесь бьется, сверкает и звучит и что, более того, без этой жизни, которая некогда переполняла его всего, а потом словно вытекла, он на самом деле не сможет полно и естественно существовать вне зависимости от того, вернется он сюда еще раз или не вернется никогда. Что, отринув, отрезав свое прошлое, он станет духовно слабее и тщедушнее, скажем, бывшего своего ученика Ивана Прокимнова, далеко не самого уважаемого в деревне человека. Ибо то, что дал ему город и книги, еще квело, едва начало прорастать в его душе, еще требует большого — ее только его, но и его детей и внуков — времени для роста и мужания, а за словами и поступками Прокимнова — память рода, коллектива, многовековой трудовой культуры русской деревни. Поймет, что новое следует прививать к старому, а не сталкивать их лбами, что город и деревня ни в жизни, ни в его душе не противопоставлены, а необходимы друг другу, что все нужно всему и все нужны всем «в каком-то высшем смысле, не до конца доступном и ему самому».
И какая-то высшая справедливость чудится в том, что все эти истины не открыла, но помогла открыть ему, много учившемуся, много читавшему, его бывшая, не очень прилежная некогда ученица, его бывшая случайная, короткая и почти неосознанная любовь, Саша Вязовкина, сейчас всего-то-навсего доярка фермы, да и никогда не стремившаяся ни к другим профессиям, ни к другим должностям, ни в другие места. Именно справедливость и правда в этом, а не потешная случайность, не казус, не идейный нонсенс, не художественный парадокс. Достовернейше и правдиво, без сусальных украс Саша Вязовкина выписана писателем как олицетворение самой жизни, ее многоликости и противоречивости: серьез и непоседливость, глубина и воздушность, тяжелеющее женское тело и все более легкая и пламенеющая женская душа, драма и комедия, максимализм и широта, простодушие и зоркость, отвага и незащищенность, открытая горячность и каменное равнодушие, жизненная цепкость и ребячье легкомыслие, любовь, преданность и вера в добро. Она больше чувствует жизнь, чем понимает, но чувствует так и то, как и что не понять не только ей, но и Алеше Капустину и другим, более мудрым людям. И странным образом, не юное нахальство, а серьезная, полусознающая себя правота стоит за ее словами, когда она, только что закончив школу, говорит Капустину: «Что ж вы, — учитель, а об жизни не думаете…» — только тогда Алеша не в состоянии эту правоту ощутить и расслышать. В ней есть что-то и от Катерины Кабановой из «Грозы» («Вот тебе и грех мой, вот я какая, люди души моей не знают»), и от ее бесшабашной золовки Варвары с этим постоянным, вынесенным автором в заголовок повести, присловьем: «Была печаль!» В ней, действительно, есть все, как в жизни, и она прекрасна — как жизнь.