Развернув пакет, Ленц поставил бутылки одну за другой на стол, освещенный утренним солнцем. Они отливали янтарем.
– Чудесное зрелище, – сказал я. – Где ты их раздобыл, Отто?
Кестер засмеялся:
– Это была хитрая штука. Долго рассказывать. Но лучше скажи, как ты себя чувствуешь? Как тридцатилетний?
Я отмахнулся:
– Так, будто мне шестнадцать и пятьдесят лет одновременно. Ничего особенного.
– И это ты называешь «ничего особенного»? – возразил Ленц. – Да ведь лучшего не может быть. Это значит, что ты властно покорил время и проживешь две жизни.
Кестер поглядел на меня.
– Оставь его, Готтфрид, – сказал он. – Дни рождения тягостно отражаются на душевном состоянии. Особенно с утра. Он еще отойдет.
Ленц прищурился:
– Чем меньше человек заботится о своем душевном состоянии, тем большего он стоит, Робби. Это тебя хоть немного утешает?
– Нет, – сказал я, – совсем не утешает. Если человек чего-то стоит, – он уже только памятник самому себе. А по-моему, это утомительно и скучно.
– Отто, послушай, он философствует, – сказал Ленц, – и значит, уже спасен. Роковая минута прошла! Та роковая минута дня рождения, когда сам себе пристально смотришь в глаза и замечаешь, какой ты жалкий цыпленок. Теперь можно спокойно приниматься за работу и смазать потроха старому кадилляку…
Мы работали до сумерек. Потом умылись и переоделись. Ленц жадно поглядел на шеренгу бутылок:
– А не свернуть ли нам шею одной из них?
– Пусть решает Робби, – сказал Кестер. – Это просто неприлично, Готтфрид, делать такие неуклюжие намеки тому, кто получил подарок.
– Еще неприличнее заставлять умирать от жажды подаривших, – возразил Ленц и откупорил бутылку. Аромат растекся по всей мастерской.
– Святой Моисей! – сказал Готтфрид. Мы стали принюхиваться.
– Отто, аромат сказочный. Нужно обратиться к самой высокой поэзии, чтобы найти достойное сравнение.
– Да, такой ром слишком хорош для нашего мрачного сарая! – решил Ленц. – Знаете что? Поедем за город, поужинаем где-нибудь и прихватим бутылку с собой. Там, на лоне природы, мы ее и выдуем.
– Блестяще.
Мы откатили в сторону кадилляк, с которым возились весь день. За ним стоял очень странный предмет на четырех колесах. Это была гоночная машина Отто Кестера – гордость нашей мастерской.
Однажды на аукционе Кестер купил по дешевке старую колымагу с высоким кузовом. Присутствовавшие специалисты не колеблясь заявили, что это занятный экспонат для музея истории транспорта. Больвис – владелец фабрики дамских пальто и гонщик-любитель – посоветовал Отто переделать свое приобретение в швейную машину. Но Кестер не обращал ни на кого внимания. Он разобрал машину, как карманные часы, и несколько месяцев подряд возился с ней, оставаясь иногда в мастерской до глубокой ночи. И вот однажды он появился в своем автомобиле перед баром, в котором мы обычно сидели по вечерам. Больвис едва не свалился от хохота, так уморительно все это выглядело. Шутки ради он предложил Отто пари. Он ставил двести марок против двадцати, если Кестер захочет состязаться с его новой гоночной машиной: дистанция десять километров и один километр форы для машины Отто. Они ударили по рукам. Вокруг смеялись, предвкушая знатную потеху. Но Отто пошел дальше: он отказался от форы и с невозмутимым видом предложил повысить ставку до тысячи марок против тысячи. Изумленный Больвис спросил, не отвезти ли его в психиатрическую лечебницу. Вместо ответа Кестер запустил мотор. Оба стартовали немедленно. Больвис вернулся через полчаса и был так потрясен, словно увидел морского змея. Он молча выписал чек, а затем стал выписывать второй. Он хотел тут же приобрести машину.
Кестер высмеял его. Теперь он не продаст ее ни за какие деньги. Но как ни великолепны были скрытые свойства машины, внешний вид ее был страшен. Для повседневного обихода мы поставили самый старомодный кузов, старомодней нельзя было сыскать. Лак потускнел. На крыльях были трещины, а верх прослужил, пожалуй, не меньше десятка лет. Разумеется, мы могли бы отделать машину значительно лучше, но у нас были основания поступить именно так.