— Салют! — сказал кто-то за моей спиной.
Я вскочил на ноги. Она стояла передо мной и улыбалась.
— А вы, я вижу, не теряете время даром!
Я поставил рюмку, которую все еще держал в руке, на столик. Я растерялся. Девушка выглядела совсем иной, чем запомнилась мне. Среди этого множества упитанных баб, поглощающих пирожные, она казалась стройной юной амазонкой, холодной, сияющей, уверенной в себе и неприступной. Ничего у меня с ней не выйдет, подумал я и сказал:
— Как же это вы возникли здесь, как привидение? Я ни на секунду не спускал глаз с дверей.
Она указала направо.
— Там есть другой вход. Но я опоздала. А вы давно уже ждете?
— Не более двух-трех минут. Я тоже пришел только что.
Компания за моим столиком умолкла. Затылком я чувствовал оценивающие взгляды этих четырех солидных матерей семейств.
— Мы останемся здесь? — спросил я.
Девушка посмотрела на столик, огляделась вокруг, и ее губы смешливо искривились.
— Вероятно, все кафе на один лад.
Я покачал головой.
— Лучше, когда они пустые. А в этом чертовом заведении человека охватывает комплекс неполноценности. Приятнее посидеть в каком-нибудь баре.
— В баре? А разве бары бывают открыты днем?
— Я знаю один такой бар, — сказал я. — Правда, там очень тихо. Если это вас устраивает…
— Иногда, пожалуй, устраивает.
Я посмотрел ей в глаза, не сразу поняв, что она имеет в виду. Вообще я не против иронии — если, конечно, она не в мой адрес. Но теперь совесть моя была почему-то нечиста.
— Тогда идемте.
Я окликнул кельнера.
— Три двойных коньяка! — заорал этот жалкий неудачник таким голосом, будто хотел докричаться до посетителя, уже лежавшего в гробу. — Три марки тридцать пфеннигов.
Девушка обернулась ко мне.
— Три коньяка за три минуты! Вот это темп!
— Два были выпиты вчера.
— Нет, каков врун! — прошипела мне вслед пышнотелая дама. Она слишком долго молчала, и наконец ее прорвало.
Я повернулся к столику и поклонился.
— Благословенного вам Рождества, милые дамы!
Затем я быстро пошел.
— Вы что, поссорились с ними? — спросила девушка уже на улице.
— Да ничего особенного. Просто я обычно произвожу неважное впечатление на хорошо обеспеченных домохозяек.
— И я тоже, — ответила она.
Я посмотрел на нее. Какое-то существо из другого мира. Я начисто не мог себе представить, какова она и как живет.
В баре я почувствовал себя более уверенным. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и надраивал до блеска конусовидные коньячные рюмки. Он поклонился мне так, будто увидел меня впервые в жизни и словно не он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому. За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный опыт.
В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте — служили в одной роте. Однажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний край письмо — думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду этого письма, — мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся — это была всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методически пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не занимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что такое везенье сколько не отмечай — все будет мало. Он был одним из тех, кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.
Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный собой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.
Я приветственно поднял руку.
— Салют, Валентин!
Он глянул на меня и кивнул.
— Салют, Робби!
Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.
— Что желаете пить? — спросил он девушку.
— Рюмочку мартини, — ответила она. — Сухого мартини.
— В этом Фред большой специалист, — заявил я.
Фред не мог удержаться от улыбки.
— А мне, пожалуйста, как всегда, — сказал я.