— Сегодня тебе меня не обидеть. Молчал бы! Тоже мне фокусник-трансформатор!
Фердинанд Грау поднял голову.
— Говоришь, собрался на смотрины? А почему бы и нет! — Он заметно оживился. — Так и сделай, Робби. Это тебе вполне подходит. Для любви нужна известная наивность. Она тебе свойственна. Сохрани ее и впредь. Это поистине дар Божий. А лишишься его — никогда не вернешь.
— Не принимай это слишком близко к сердцу, — ухмыльнулся Ленц. — Родиться дураком не позор. А вот умереть дураком — стыдно.
— Ни слова больше, Готтфрид. — Движением своей могучей руки Грау отмел его в сторону. — Не о тебе разговор, несчастный романтик с задворок. О тебе никто не пожалеет.
— Валяй, Фердинанд, выговорись, — сказал Ленц. — Выговориться — значит облегчить свою душу.
— Ты вообще лодырь, — заявил Грау. — Да еще высокопарный.
— Все мы такие, — улыбнулся Ленц. — Все живем в долг и питаемся иллюзиями.
— Вот это точно, — сказал Грау и по очереди оглядел нас из-под своих кустистых бровей. — Питаемся иллюзиями из прошлого, а долги делаем в счет будущего. — Потом он снова обратился ко мне: — Наивность, сказал я, Робби. Только завистливые люди называют ее глупостью. Не огорчайся из-за этого. Наивность — не недостаток, а напротив, признак одаренности.
Ленц открыл было рот, но Фердинанд продолжал говорить:
— Ты, конечно, понимаешь, о чем речь. О простой душе, еще не изъеденной скепсисом и этакой сверхинтеллектуальностью. Парсифаль был глуп. Будь он поумнее — никогда не стал бы завоевывать чашу святого Грааля. В жизни побеждает только глупец. А умному везде чудятся одни лишь препятствия, и, не успев что-то начать, он уже потерял уверенность в себе. В трудные времена наивность — самое драгоценное из всего, волшебная мантия, скрывающая от тебя обиды, в которые суперумник, словно загипнотизированный, то и дело попадает.
Он отпил глоток и посмотрел на меня своими огромными голубыми глазами, вправленными, точно два кусочка неба, в обрюзгшее, морщинистое лицо.
— Никогда, Робби, не стремись знать слишком много! Чем меньше знаешь, тем проще живется. Знание делает человека свободным, но и несчастным. Давай выпьем за наивность, за глупость и все, что к ним относится, — за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье — за божественную глупость, за потерянный рай…
Он сидел, грузный и неуклюжий, внезапно уйдя в себя и в свое опьянение, — одинокий холм неизбывной тоски. Жизнь его была разбита, и он знал: склеить обломки невозможно. Он жил в своей большой мастерской и сожительствовал со своей экономкой. Это была бесхитростная и грубоватая женщина. А Грау, несмотря на мощное телосложение, отличался ранимостью и переменчивыми настроениями. Он все никак не мог отделаться от своей любовницы, но для него это, вероятно, стало безразличным. Ему исполнилось сорок два. И хотя я хорошо знал, что он просто пьянствует, всякий раз, когда я видел его в таком состоянии, мне становилось страшно. У нас он бывал нечасто. Пил обычно у себя в мастерской. А от питья в одиночестве люди быстро опускаются.
На его лице мелькнула улыбка. Он сунул мне в руку рюмку.
— Пей, Робби! И спасайся! Помни о том, что я тебе говорил.
— Запомню, Фердинанд.
Ленц завел патефон. У него была куча пластинок с записями негритянских песен. Он прокрутил некоторые из них — про Миссисипи, про сборщиков хлопка и знойные ночи на берегах синих тропических рек.
VI
Патриция Хольман жила в большом желтом доме, отделенном от улицы узкой полосой газона. Подъезд был освещен фонарем. Я остановил «кадиллак». В колеблющемся свете фонаря машина поблескивала черным лаком и походила на могучего черного слона.
Я принарядился: кроме галстука купил новую шляпу и перчатки, на мне было длинное пальто Ленца — великолепное серое пальто из тонкой шотландской шерсти. Экипированный таким образом, я хотел во что бы то ни стало рассеять впечатление от первой встречи, когда был пьян.
Я дал сигнал. Сразу же, подобно ракете, на всех пяти этажах лестницы вспыхнул свет. Загудел лифт. Он снижался, как светлая бадья, спускающаяся с неба. Патриция Хольман открыла дверь и быстро сбежала по ступенькам. На ней были короткий коричневый меховой жакет и узкая коричневая юбка.
— Алло! — Она протянула мне руку. — Я так рада, что вышла. Весь день сидела дома.
Ее рукопожатие, более крепкое, чем можно было ожидать, понравилось мне. Я терпеть не мог людей с руками вялыми, точно дохлая рыба.