Недалеко от Николаиштрассе я опять остановил машину. Над нами сверкали красные огни кинорекламы. Асфальт мостовой переливался матовыми отблесками, как выцветшая пурпурная ткань. Около тротуара блестело большое черное пятно — у кого-то пролилось масло.
— Так, — сказал я, — теперь мы имеем полное право опрокинуть по рюмочке. Где бы нам это сделать?
Патриция Хольман задумалась на минутку.
— Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными корабликами, — предложила она.
Меня мгновенно охватило сильнейшее беспокойство. Я мог дать голову на отсечение, что там сейчас сидит последний романтик. Я заранее представлял себе его лицо.
— Ах, — сказал я поспешно, — что там особенного? Есть много более приятных мест…
— Не знаю… Мне там очень понравилось.
— Правда? — спросил я изумленно. — Вам понравилось там?
— Да, — ответила она смеясь. — И даже очень…
«Вот так раз! — подумал я. — А я-то ругал себя за это!» Я еще раз попытался отговорить ее:
— Но, по-моему, сейчас там битком набито.
— Можно подъехать и посмотреть.
— Да, это можно.
Я обдумывал, как мне быть.
Когда мы приехали, я торопливо вышел из машины.
— Побегу посмотрю. Сейчас же вернусь.
В баре не было ни одного знакомого, кроме Валентина.
— Скажи-ка, Готтфрид уже был здесь?
Валентин кивнул.
— Он ушел с Отто. Полчаса назад.
— Жаль, — сказал я с явным облегчением. — Мне очень хотелось их повидать.
Я пошел обратно к машине.
— Рискнем, — заявил я. — К счастью, тут сегодня не так уж страшно.
Все же из предосторожности я поставил «кадиллак» за углом, в самом темном месте.
Мы не посидели и десяти минут, как у стойки появилась соломенная шевелюра Ленца. «Проклятье, — подумал я, — дождался! Лучше бы это произошло через несколько недель».
Казалось, что Готтфрид намерен тут же уйти. Я уже считал себя спасенным, но вдруг заметил, что Валентин показывает ему на меня. Поделом мне — в наказанье за вранье. Лицо Готтфрида, когда он увидел нас, могло бы послужить великолепным образцом мимики для наблюдательного киноактера. Глаза его выпучились, как желтки яичницы-глазуньи, и я боялся, что у него отвалится нижняя челюсть. Жаль, что в баре не было режиссера. Бьюсь об заклад, он немедленно предложил бы Ленцу ангажемент. Его можно было бы, например, использовать в фильме, где перед матросом, потерпевшим кораблекрушение, внезапно из пучины всплывает морской змей.
Готтфрид быстро овладел собой. Я бросил на него взгляд, умоляя исчезнуть. Он ответил мне подленькой ухмылкой, оправил пиджак и подошел к нам.
Я знал, что мне предстоит, и, не теряя времени, перешел в наступление.
— Ты уже проводил фрейлейн Бомблат домой? — спросил я, чтобы сразу нейтрализовать его.
— Да, — ответил он, не моргнув глазом и не выдав ничем, что до этой секунды ничего не знал о существовании фрейлейн Бомблат. — Она шлет тебе привет и просит, чтобы ты позвонил ей завтра утром пораньше.
Это был неплохой контрудар. Я кивнул.
— Ладно, позвоню. Надеюсь, она все-таки купит машину.
Ленц опять открыл было рот, но я ударил его по ноге и посмотрел так выразительно, что он, усмехнувшись, осекся.
Мы выпили несколько рюмок. Боясь захмелеть и сболтнуть что-нибудь лишнее, я пил только коктейли «Сайдкар» с большими кусками лимона.
Готтфрид был в отличном настроении.
— Только что заходил к тебе, — сказал он. — Думал, пройдемся вместе. Потом зашел в луна-парк. Там устроили великолепную новую карусель и американские горки. Давайте поедем туда! — Он посмотрел на Патрицию.
— Едем немедленно! — воскликнула она. — Люблю карусели больше всего на свете!
— Поедем, — сказал я. Мне хотелось уйти из бара. На свежем воздухе все должно было стать проще.
Шарманщики — передовые форпосты луна-парка. Меланхолические нежные звуки. На потертых бархатных накидках шарманок можно увидеть попугая или маленькую озябшую обезьянку в красной суконной курточке. Резкие выкрики торговцев. Они продают состав для склеивания фарфора, алмазы для резания стекла, турецкий мед, воздушные шары и ткани для костюмов. Холодный синий свет и острый запах карбидных ламп. Гадалки, астрологи, ларьки с пряниками, качели-лодочки, павильоны с аттракционами. И, наконец, оглушительная музыка, пестрота и блеск — освещенные, как дворец, вертящиеся башни карусели.
— Вперед, ребята! — С растрепавшимися на ветру волосами Ленц ринулся к американским горкам, — здесь был самый большой оркестр. Из позолоченных ниш, по шесть из каждой, выходили фанфаристы. Размахивая фанфарами, прижатыми к губам, они оглашали воздух пронзительными звуками, поворачивались во все стороны и исчезали. Это было грандиозно.