— Нет, совсем нет. Минуты две-три, не больше. Я тоже только что пришел.
Хоровод за моим столом умолк. Я чувствовал на своем затылке оценивающие взгляды четырех матрон.
— Останемся здесь? — спросил я.
Девушка скользнула по столу быстрым взглядом. Губы ее слегка дрогнули в полуулыбке. Она весело посмотрела на меня.
— Боюсь, кафе везде одинаковы.
Я покачал головой:
— Если они пустые, они уже лучше. А здесь какой-то дьявольский притон, в нем можно нажить комплекс неполноценности. Лучше уж перейти в какой-нибудь бар.
— Бар? Разве бывают бары, открытые среди бела дня?
— Я знаю один. В нем, правда, совсем тихо. Но если вы не против тишины...
— Иной раз очень даже не против...
Я посмотрел на нее. В это мгновение я не мог понять, что она имеет в виду. Иронию я ценю, но не ту, что направлена против меня. Правда и то, что совесть моя всегда нечиста.
— Итак, идем, — сказала она.
Я подозвал кельнера.
— Три двойных коньяка! — проорал этот горе луковое таким зычным голосом, будто ему нужно было докричаться в могилу. — Три марки тридцать пфеннигов.
Девушка обернулась.
— Три двойных коньяка за три минуты? Ничего себе темп.
— Два из них оставались за мной со вчерашнего дня.
— Ну и лжец! — прошипела атлетка за моей спиной. Она слишком долго молчала.
Я обернулся и поклонился.
— Приятного Рождества, сударыни! — бросил я им, уходя.
— Вы что, повздорили с ней? — спросила меня девушка на улице.
— Так, ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на респектабельных домашних хозяек.
— Я тоже, — заметила она.
Я взглянул на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как живет.
В баре я почувствовал куда более твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред протирал за стойкой большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мной так, будто видит меня впервые и будто не он волок меня третьего дня домой. Школа у него была отменная, опыт огромный.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, по обыкновению, Валентин Хаузер. Я знал его еще с войны, мы служили в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо, так как думал, что оно от матери. Он знал, что я жду от нее письма, потому что ее должны были оперировать. Но он ошибся — то была всего-навсего реклама подшлемников из крапивной ткани. На обратном пути он был ранен в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал. «Надо же, — говорил он, — отпраздновать такое счастье — живым вернуться с войны». А то, что это было давно, для него не имело значения. Он утверждал, что сколько ни празднуй такое событие, все будет мало. Он был одним из тех, у кого память на войну была чудовищная. Мы все уже многое забыли, он же помнил каждый день и каждый час, проведенный на фронте.
Было заметно, что он выпил уже немало и сидел в своем углу, целиком погрузившись в себя, от всего отрешившись. Я поднял руку.
— Салют, Валентин!
Он очнулся и кивнул:
— Салют, Робби!
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
— Что вы будете пить? — спросил я девушку.
— Может быть, рюмку мартини, — сказала она. — Сухого мартини.
— Ну, по этой части Фред специалист, — заметил я.
Фред позволил себе улыбнуться.
— Мне как обычно, — сказал я.
В баре было полутемно и прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком. Запах был терпкий, напоминавший запах можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Приглушенный свет лампы отбрасывал на нее багровые блики, будто из преисподней. В ряду маленьких кованых бра горели лишь два — над столиком Валентина и над нашим. Желтые пергаментные абажуры у них были сделаны из старинных географических карт, они светились, как узкие ломтики мира.
Я был несколько смущен и толком не знал, с чего начать разговор. Ведь я совсем не знал эту девушку, и чем больше разглядывал ее, тем более незнакомой она представлялась мне. Давно уже я ни с кем вот так не сидел, и результат налицо — разучился. Привык общаться с мужчинами. Там, в кафе, мне мешал шум, здесь вдруг стала мешать тишина. Из-за нее каждое слово приобретало такой вес, что было трудно говорить непринужденно. Впору хоть вернуться обратно в кафе.
Фред принес заказ. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Он пах солнцем. Он был тем, за что можно было держаться. Я залпом выпил и сразу же вернул Фреду бокал.
— Вам нравится здесь? — спросил я.
Девушка кивнула.
— Больше, чем там, в кондитерской?
— Терпеть не могу кондитерские, — сказала она.
— Зачем же вы назначили встречу именно там? — спросил я озадаченно.
— Не знаю. — Она сняла берет. — Мне просто не пришло в голову ничего другого.
— Тем приятнее, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лачуга становится для нас чем-то вроде родного дома.
Она засмеялась.
— А разве это не печально?
— Нет, — сказал я. — Это в духе времени.
Фред принес мне вторую рюмку. А рядом с ней положил на стол зеленую «Гавану».
— Это от господина Хаузера.
Валентин помахал мне из своего угла и поднял рюмку.
— Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, — прохрипел он.
Я кивнул ему в ответ и тоже поднял рюмку.
Ему непременно нужно было с кем-нибудь выпить, я не однажды встречал его вечерами в одном из сельских трактиров и видел, как он чокается с луной или кустом сирени. При этом он вспоминал какой-нибудь особенно трудный день из числа проведенных в окопах и был благодарен судьбе за то, что уцелел и может вот так сидеть.
— Мой приятель, — сказал я девушке. — Товарищ по фронту. Единственный известный мне человек, который из большого несчастья сделал маленькое счастье. Он больше не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что жив.
Девушка задумчиво посмотрела на меня. Косой луч света упал на ее лоб и губы.
— Мне это так понятно, — сказала она.
Я посмотрел ей в глаза.
— Но этого не должно быть. Ведь вы слишком молоды.
Улыбка порхнула по ее лицу. Улыбались только глаза, а само лицо почти не изменилось, лишь как-то слегка осветилось изнутри.
— Слишком молода, — повторила она. — Так принято говорить. Но я думаю, слишком молодыми люди никогда не бывают. Только слишком старыми.
Я чуть помедлил с ответом.
— На это можно было бы многое возразить, — сказал я и знаком дал понять Фреду, чтобы он принес мне еще.
Девушка держала себя просто и непринужденно, я же казался себе рядом с ней чурбаном неотесанным. Ах, как было бы славно затеять сейчас легкий, игривый разговор — настоящий, который приходит в голову, уже когда остаешься один. Вот Ленц был на это мастак, у меня же вечно все получалось неуклюже и тяжеловесно. Недаром Готфрид любил повторять, что по части светской беседы я стою где-то на уровне писаря.
К счастью, Фред был догадлив. На сей раз вместо наперстка он принес мне изрядный бокал вина. И ему не нужно лишний раз бегать туда-сюда, и меньше заметно, сколько я пью. А не пить мне нельзя, без этого деревянной тяжести не преодолеть.
— Не хотите ли еще рюмочку мартини? — спросил я девушку.
— А что пьете вы?
— Это ром.
Она стала разглядывать мой бокал.
— В прошлый раз вы пили то же самое.
— Да, — сказал я, — ром я пью чаще всего.
Она покачала головой:
— Не могу себе представить, чтобы это было вкусно.
— А я так и вовсе не знаю, вкусно ли это.
Она посмотрела на меня.
— Зачем же вы пьете?
— Ром, — сказал я, радуясь, что наконец-то есть то, о чем я могу говорить, — ром вне измерений вкуса. Ведь это не просто напиток, это скорее друг. Друг, с которым легко. Он изменяет мир. Оттого-то люди и пьют его... — Я отодвинул бокал. — Но не заказать ли вам еще рюмку мартини?
— Лучше рома, — сказала она. — Хочется попробовать.
— Хорошо, — сказал я. — Но тогда не этот. Для начала он, пожалуй, слишком тяжел. Принеси-ка нам коктейль «Баккарди»! — крикнул я Фреду.
Фред принес рюмки. Вместе с ними он поставил вазочку с соленым миндалем и жареными кофейными зернами.
— Давай уж сюда всю бутылку, — сказал я.