Лили стала собираться. Ей еще нужно было заехать за женихом. Роза пылко расцеловала подругу.
— Счастливо, Лили. Смотри только не поддавайся ему!
Наконец Лили, нагруженная подарками, ушла. У нее было совершенно другое лицо, чем всегда. Разрази меня гром, если это не так. Резкие линии, проступающие у каждого, кто сталкивается с человеческой подлостью, словно бы стерлись, черты стали мягче, в лице действительно появилось что-то девическое.
Мы стояли в дверях и махали вслед Лили. Внезапно Мими разревелась. Когда-то и она была замужем. Ее муж умер на фронте от воспаления легких. Если бы он погиб, она бы получала небольшое пособие и не очутилась бы на улице.
Роза похлопала ее по спине.
— Ну-ну, Мими, только не раскисай! Пойдем-ка выпьем еще по чашечке кофе.
Вся компания, как стая кур в курятник, вернулась в полутемный «Интернациональ». Но прежнего веселья уже как не бывало.
— Сыграй нам что-нибудь на прощание, Робби! — попросила Роза. — Чтобы поднять настроение!
— Идет, — ответил я. — Давай-ка сбацаем «Марш ветеранов».
Потом распрощался и я. Роза сунула мне напоследок кулек с пирогами. Я отдал его «мамашиному» сынку, который уже устанавливал на ночь котел с сосисками.
Я раздумывал, что предпринять. Идти в бар не хотелось ни под каким видом, в кино тоже. В мастерскую? Я нерешительно взглянул на часы. Восемь. Кестер, должно быть, уже вернулся. А при нем Ленц не станет часами трепаться о той девушке. И я отправился в мастерскую.
Сарай наш светился. И не только он — весь двор был залит светом, Кестер был один.
— Что это за дела, Отто? — спросил я. — Неужто ты продал «кадиллак»?
Кестер засмеялся:
— Нет, это Готфрид устроил иллюминацию.
Обе фары «кадиллака» горели. Машина была поставлена так, чтобы снопы света падали через окна прямо на цветущую сливу. Белая как мел, она выглядела волшебно. А вокруг нее темнота разливала свои черные волны.
— Великолепно, — сказал я. — А где он сам?
— Пошел принести что-нибудь поесть.
— Блестящая идея, — сказал я. — А то у меня что-то кружится голова. Может, это просто от голода.
Кестер кивнул:
— Поесть всегда не мешает. Железное правило всех старых вояк. Сегодня, кажется, и у меня голова закружилась. Заявил, знаешь ли, «Карла» на гонки.
— Что? — спросил я. — Неужели на шестое?
Отто кивнул.
— Черт возьми, Отто, но там же стартуют одни асы.
Он опять кивнул:
— В классе спортивных машин даже сам Браумюллер.
Я засучил рукава.
— Ну тогда за дело, Отто. Искупаем-ка нашего любимца в масле.
— Стоп! — крикнул в этот момент, входя, последний романтик. — Кормежка прежде всего!
И он выложил принесенное на ужин — сыр, хлеб, сухую копченую колбасу и шпроты. Все это мы запивали отменным холодным пивом. Ели мы, как бригада изголодавшихся косарей. А потом взялись за «Карла». Провозились с ним часа два, простучали и смазали каждый подшипник. После этого мы с Ленцем поужинали вторично. Ленц включил еще и единственную фару «форда», случайно уцелевшую после столкновения. С вогнутого шасси она косым лучом била в небо.
Довольный Ленц повернулся ко мне.
— А теперь, Робби, тащи-ка бутылки. Отметим «праздник цветущего дерева».
Я поставил на стол коньяк, джин и два стакана.
— А себе? — спросил Готфрид.
— Я пить не буду.
— Что такое? С чего это вдруг?
— Не испытываю больше удовольствия от этой проклятой пьянки.
Какое-то время Ленц разглядывал меня.
— Наш мальчик, похоже, рехнулся, Отто, — сказал он затем Кестеру.
— Оставь его, раз он не хочет, — ответил Кестер.
Ленц налил себе полный стакан.
— Он уже несколько дней не в себе.
— Ничего, бывает и хуже, — сказал я.
Над крышей фабрики напротив нас встала большая и красная луна. Какое-то время мы сидели молча. Потом я спросил:
— Послушай, Готфрид, ты ведь у нас спец по любовной части, не так ли?
— Спец? Да я в этих делах гроссмейстер, — скромно заметил Ленц.
— Вот и отлично. Тогда скажи, всегда ли при этом ведут себя по-дурацки?
— То есть как это по-дурацки?
— Ну так, как будто ты все время под мухой. Болтаешь, несешь всякую чушь, завираешься.
Ленц расхохотался.
— Деточка моя! Ну как же при этом не завираться? Ведь все это и есть вранье. Чудесное вранье самой мамаши-природы. Взгляни хоть на эту сливу! Она ведь тоже сейчас привирает. Притворяется куда более красивой, чем окажется потом. Было бы ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава Богу, что не все на свете порабощено этими проклятыми моралистами.