Фердинанд Грау сидел за столом обвалившейся глыбой, он был заметно пьян. Увидев меня, он простер свою огромную лапищу и притянул меня к себе.
— Робби, — сказал он хрипло, — ты-то что делаешь среди нас, пропащих? Что ты здесь потерял? Уходи, спасайся. Ты еще можешь спастись!
Я посмотрел на Ленца. Тот подмигнул мне.
— Фердинанд сильно на взводе. Он уже второй день пропивает одну дорогую покойницу. Продал портрет и сразу получил деньги.
Фердинанд Грау был художником. При этом, однако, он давно умер бы от голода, если б не специализировался на портретах усопших, которые он по заказу скорбящих родственников писал с невероятным сходством. Этим он жил — и даже весьма неплохо. А его замечательные пейзажи никто не покупал. Оттого-то в его разговорах преобладала пессимистическая тональность.
— На сей раз трактирщик, Робби, — сказал он, — трактирщик, у которого померла тетка с капиталом, помещенным в уксус и масло. — Он передернулся. — Жуть!
— Послушай, Фердинанд, — заметил Ленц, — зачем ты бранишься? Ты ведь кормишься одним из самых прекрасных человеческих свойств — почтительностью.
— Глупости, — возразил Фердинанд, — я кормлюсь чувством вины. Человек чувствует себя виноватым перед ближним — вот и вся почтительность. Хочет оправдаться за то, что причинил или хотел причинить покойнику при его жизни. — Он не спеша погладил свою сверкающую лысину. — Нетрудно себе представить, сколько раз трактирщик желал своей тетке, чтоб она сдохла, — зато теперь он заказывает ее портрет самых нежных тонов и вешает его над диваном. Теперь он души в ней не чает. Почтительность! Человек вспоминает о скудном запасце своих добродетелей тогда, когда уже поздно. И приходит в умиление, думая о том, каким он мог быть благородным, и считает себя воплощенной порядочностью. Порядочность, доброта, благопристойность... — Он махнул своей огромной ручищей. — Все это хорошо у других — тогда легче водить их за нос.
Ленц ухмыльнулся:
— Ты сотрясаешь устои людского общежития, Фердинанд!
— Устои людского общежития — это корысть, страх и продажность, — парировал Грау. — Человек зол, но любит добро, когда его делают другие. — Он протянул свой стакан Ленцу. — Ну вот, налей-ка мне теперь и кончай травить весь вечер баланду, а то ты никому не даешь сказать ни словечка.
Я перелез через диван поближе к Кестеру. Меня вдруг осенила одна идея.
— Ты должен выручить меня, Отто. Завтра вечером мне нужен «кадиллак».
Браумюллер оторвался от усердного изучения достоинств одной скудно одетой танцовщицы-креолки.
— А ты что, уже научился поворачивать? — поинтересовался он. — До сих пор я думал, что ты умеешь ездить только по прямой, да и то если кто-нибудь другой держит баранку.
— Помалкивай, Тео, — ответил я, — шестого числа на гонках мы из тебя сделаем котлету.
Браумюллер захлебнулся от хохота.
— Ну так как, Отто? — спросил я, весь напрягшись.
— Машина не застрахована, Робби, — сказал Кестер.
— Я буду ползти, как улитка, и дудеть, как автобус в деревне. Да и всей езды-то будет несколько километров по городу.
От улыбки глаза Отто превратились в узенькие щелки.
— Ладно, Робби, я не против.
— Не к новому ли галстуку понадобилась тебе машина? — спросил подошедший Ленц.
— Заткнись! — сказал я, пытаясь отодвинуть его в сторону.
Но он не отставал.
— Ну-ка, ну-ка, детка! Дай поглядеть!
Он пощупал пальцами шелк.
— Блеск! Наше дитя в роли жиголо. Да ты никак собрался на смотрины невесты?
— Отстань, ты, гений перевоплощения. Сегодня тебе не удастся меня разозлить, — сказал я.
— На смотрины? — поднял голову Фердинанд Грау. — А почему бы ему и не присмотреть себе невесту? — Он явно оживился и повернулся ко мне. — Действуй, Робби. У тебя еще есть все для этого. То бишь наивность. А именно она-то и надобна для любви. Храни ее. Она дар Божий. Утратив — не вернешь никогда.
— Не слишком-то развешивай уши, малыш, — хмыкнул Ленц. — Помни: дураком родиться — это еще не позор. Зато дураком умереть...
— Помолчи, Готфрид. — Грау сгреб его своей ручищей. — Не о тебе ведь речь, ты, обозный романтик. Тебя не жалко.
— Ну-ну, интересно послушать, — сказал Ленц. — Давай уж, облегчи душу признанием.
— Ты пустозвон, — заявил Грау, — пустозвон и краснобай.
— Как и все мы, — ухмыльнулся Ленц. — Ведь мы живем иллюзиями и долгами.