— Истинно так, — сказал Грау, оглядывая нас всех по очереди из-под своих кустистых бровей. — Иллюзии достались нам от прошлого, а долги идут в счет будущего. — Затем он снова обратился ко мне: — Я говорил о наивности, Робби. Только завистники называют ее глупостью. Не обижайся на них. Наивность — это дар, а не недостаток.
Ленц хотел было что-то вставить, но Фердинанд не дал ему говорить.
— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Простую душу, еще не изглоданную скепсисом и всей этой интеллигентской заумью. Парцифаль был простофиля. Будь он умником, не добраться бы ему до Святого Грааля. В жизни побеждают люди не мудрствующие, все же прочие видят слишком много препятствий и теряют уверенность, не успев ничего начать. В трудные времена такая простота — неоценимое благо, она как палочка-выручалочка спасает от опасностей, которые прямо-таки засасывают умника!
Он сделал глоток и посмотрел на меня своими огромными голубыми глазами, этими осколками неба на иссеченном морщинами лице.
— Не надо гоняться за избыточным знанием, Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знания делают человека свободным, но и несчастным... Так что давай-ка выпьем с тобой за простоту, наивность и за все, что из нее вытекает, — за любовь, веру в будущее, мечты о счастье; за ее величество глупость, за потерянный рай...
Внезапно он отключился и снова ушел в себя и свое опьянение, возвышаясь над всеми массивной громадой, словно одинокий холм неприступной тоски. Человек он был конченый, и он знал, что ему уже не подняться. Обитал он в своей просторной мастерской, сожительствуя с экономкой. Это была властная, грубая женщина, а Грау, напротив, несмотря на свое могучее тело, был впечатлителен и нестоек. Он никак не мог порвать с ней, да ему, видно, все было безразлично. Как-никак сорок два стукнуло.
И хотя я понимал, что виной всему опьянение, все же наблюдать его в такой неприкаянности было и странно, и тяжело, и даже слегка неприятно. С нами он бывал не часто, все больше пил в одиночку у себя в мастерской. А эта дорожка быстро идет по наклонной.
По лицу его промелькнула улыбка. Он сунул мне в руку стакан.
— Пей, Робби. И спасайся. Помни о том, что я тебе сказал.
— Хорошо, Фердинанд.
Ленц завел патефон. У него была куча пластинок с негритянскими песнями, и некоторые из них он поставил сегодня — о Миссисипи, о собирателях хлопка, о знойных ночах на берегах голубых тропических рек.
VI
Патриция Хольман жила в большом желтом доме-коробке, отделенном от проезжей части улицы узкой полоской газона. У подъезда стоял фонарь. Я остановил «кадиллак» прямо под ним. В неверном свете фонаря машина походила на мощного слона, кожа которого отливала жирным черным глянцем.
Я продолжил усовершенствования своего гардероба: помимо галстука, купил еще перчатки и шляпу, кроме того, на мне было пальто Ленца — великолепное серое пальто из тонкого шотландского твида. Таким оснащением я хотел развеять воспоминания о нашем первом пьяном вечере.
Я посигналил. Сразу же, подобно ракете, загорелись окна всех пяти этажей лестничной клетки. Загудел лифт. Я следил за ним, как за волшебной бадьей, спускающейся с неба. Патриция Хольман открыла дверь и легко сбежала по ступенькам. На ней была короткая бежевая куртка, отороченная мехом, и узкая коричневая юбка.
— Хэлло! — Она протянула мне руку. — Я так рада куда-нибудь выбраться. Весь день просидела дома.
Мне понравилось ее рукопожатие — более сильное, чем можно было ожидать. Ненавижу людей, вяло сующих свою ладошку, как дохлую рыбу.
— Что же вы сразу мне не сказали, что весь день сидите дома? Я бы заехал за вами еще днем.
— Разве у вас так много времени?
— Не могу этого сказать. Но я бы освободился.
Она сделала глубокий вдох.
— Какой чудесный воздух! Пахнет весной.
— Если хотите, мы можем дышать воздухом сколько угодно, — сказал я, — можем поехать за город, в лес, на природу, я на всякий случай прихватил с собой машину. — При этом я с такой небрежностью показал на «кадиллак», будто это был какой-нибудь развалюха «форд».
— «Кадиллак»? — Она посмотрела на меня с изумлением. — Ваш собственный?
— Сегодня вечером да. А вообще-то он принадлежит нашей мастерской. Мы немало с ним повозились и теперь надеемся сорвать немалый куш.
Я открыл дверцу.
— Не поехать ли нам сначала в «Лозу» и поужинать? Как вы думаете?
— Поужинать было бы неплохо, но почему непременно в «Лозе»?
Я был несколько озадачен. Ведь «Лоза» — это единственный приличный ресторан из тех, что я знал.
— По правде говоря, — сказал я, — я не знаю ничего лучшего. Кроме того, мне казалось, что «кадиллак» нас к чему-то обязывает.