Был и еще один подобный павильон. Но его владелец вовремя учуял опасность и при нашем приближении павильон закрыл. Кузнец хотел было затеять свару, он знал, что здесь в качестве призов разыгрывались бутылки пива. Но мы отказались от этой идеи: у хозяина аттракциона была только одна рука.
В сопровождении целой толпы мы добрались до «кадиллака».
— Что будем делать? — спросил Ленц, почесывая затылок. — Привяжем коляску к машине?
— Давай, — согласился я. — Но тебе придется сесть в нее и править, чтобы она не перевернулась.
Патриция Хольман запротестовала. Она боялась, что Ленц и впрямь отколет такой номер.
— Что ж, — сказал Готфрид, — тогда придется рассортировать добычу. Обоих мишек вы непременно должны взять себе. Пластинки тоже. А как насчет сковородки?
Девушка покачала головой.
— В таком случае она перейдет во владение мастерской, — заявил Готфрид. — Забери ее, Робби, как старый специалист по яичницам. А кофейный сервиз?
Патриция кивнула в сторону Лины. Повариха покраснела. Готфрид вручил ей, будто приз, кофейные причиндалы. Потом он извлек из коляски керамический тазик.
— А эту посудину кому? Господину соседу, не так ли? В твоем деле эта штуковина пригодится. Как и будильник. Кузнецы спят, как медведи.
Я протянул Готфриду цветочную вазу. Он и ее вручил Лине. Она, заикаясь, стала отказываться. Она не сводила глаз с кающейся Магдалины. Она полагала, что если ваза достанется ей, то картина — кузнецу.
— Обожаю искусство, — выдохнула она, от волнения и алчности обкусывая ногти на своих красных пальцах.
— Милостивая сударыня, — с наивозможной галантностью обратился Ленц к Патриции Хольман, — что вы на это скажете?
Патриция Хольман взяла картину и отдала ее поварихе.
— Вещь действительно очень красивая, Лина, — с улыбкой сказала она.
— Повесь над кроватью и услаждай свое сердце, — добавил Ленц.
Лина обеими руками схватила картину. Глаза ее увлажнились; от переизбытка благодарности ее поразила икота.
— А теперь ты, — задумчиво, с чувством произнес Ленц, обращаясь к детской коляске. Глаза Лины, осчастливленной, казалось бы, Магдалиной, вновь загорелись жадностью. Кузнец заметил, что, мол, никому не дано знать, когда ему понадобится такая штука, и так расхохотался своему замечанию, что даже выронил бутылку с вином.
Но Ленц шутку не поддержал.
— Постойте-ка, я тут кое-что вспомнил, — сказал он и исчез. Через несколько минут он прибежал за коляской и куда-то ее укатил. — Все в ажуре! — бросил он нам, вернувшись.
Мы сели в «кадиллак».
— Ну, это просто как Рождество! — воскликнула счастливым голосом Лина и, освободив от обильных подарков свою красную лапу, протянула ее нам на прощание.
Кузнец еще успел отозвать нас в сторонку.
— Значит, так, ребята, — сказал он, — если вам понадобится кого-нибудь вздуть, то я живу по Лейбницштрассе, шестнадцать, задний двор, второй этаж, левая дверь. А если их будет несколько, то я прихвачу с собой товарищей по кузнечному молоту.
— Заметано! — дружно ответили мы и уехали.
Когда мы немного отъехали и свернули за угол, Готфрид указал нам на окно машины. Мы увидели нашу коляску, а в ней настоящего младенца. Коляску осматривала бледная женщина, еще явно не оправившаяся от потрясения.
— Неплохо, а? — воскликнул Готфрид.
— Отдайте ей и мишек! — сказала Патриция Хольман. — Уж все вместе!
— Одного, может быть? — сказал Ленц. — А второго оставьте себе.
— Нет-нет, обоих!
— Ладно. — Ленц выскочил из машины, сунул обе плюшевые игрушки женщине в руки и, не дав ей опомниться, пустился наутек так, будто его преследовали. — Ну вот, — сказал он, запыхавшись, — теперь меня просто мутит от моего благородства. Высадите меня около «Интернационаля». Я обязан пропустить рюмочку коньяка.
Он вылез из машины, а я отвез Патрицию Хольман домой. Все было иначе, чем в прошлый раз. Она стояла в дверях и в колеблющихся отсветах фонаря была очень красива. Как мне хотелось пойти с ней!
— Спокойной ночи, — сказал я, — и приятных сновидений.
— Спокойной ночи.
Я смотрел ей вслед, пока не погас свет на лестнице. Потом сел в «кадиллак» и уехал. Чувствовал я себя странно. Вовсе не так, как бывало, когда влюбленный провожал домой девушку. Теперь было куда больше нежности в этом чувстве, нежности и желания отдаться чему-то полностью. Отдаться, забыться...
Я поехал к Ленцу в «Интернациональ». Там было почти пусто. В одном углу сидела Фрицци со своим дружком Алоисом. Они о чем-то спорили. Готфрид устроился с Мими и Валли на диване у стойки. Он был мил и любезен с обеими, даже с этой несчастной старенькой Мими.