Я поспешил признать свои заблуждения насчет доблестных степных подводников и потащил Асю на свежий воздух. На обратном пути меня ждало еще одно издевательское знамение: над дверью висел в массивной деревянной раме портрет, изображавший безымянного человека в глухом медном шлеме, а мозаика под ним складывалась в неуместно бравурный лозунг:
Знает пионеров класс:
не сдается водолаз!
Куба или Гондурас
– всюду нужен водолаз!
Будь Максим ты или Стас
– будешь славный водолаз!
…На улице было тихо. К закату туман поредел: дымка поднялась ввысь, и под ней пробивались красные лучи заходящего над ручьем солнца. Дальше ехать не имело смысла: кладбище начиналось прямо перед нами, за лагерной оградой, и в тумане было легко зацепить колесом могилу какого-нибудь несчастного. Я подхватил из машины свой рюкзак и поспешил за Асей, уже нетерпеливо оглядывающейся на меня из калитки.
Деревенское кладбище было небольшим, уже даже не печальным местом, больше похожим на запущенную лесную поляну с сотней беспорядочно разбросанных холмиков – словно здесь когда-то поселилась семья гигантских сурков, а затем исчезла, оставив свои кучки навсегда. Тут и там мирно торчали замшелые кресты, чередуемые незамысловатыми памятниками; тропинки между могилами поросли мокрой травой так, что каждый шаг приходилось делать осторожно, стараясь не наступить на чье-то неприметное вечное обиталище. Тут тоже много лет никого не было, и это вызывало удивление: нет ничего странного в том, что люди забывают свои дома или, к примеру, бассейны, но обычно они с болезненной чувствительностью не могут оторваться от могил своих предков – пока не умрут сами.
– У нас тут свой участок, – прервала мои философские размышления Ася. – Во-он там, в дальнем углу. П-пойдем туда сразу.
Пробираясь между ржавых оградок и кустов крапивы, мы подошли к нужному месту. Пять-шесть могил – таких же неухоженных, нестрашных, все как одна – с дешевыми памятниками в виде жестяной призмы, – на городских кладбищах такие обычно ставили временно, надеясь когда-нибудь заменить их добротным мраморным монументом, но здесь, очевидно, не принято было тратить деньги на пустяки. Краска с железа, конечно, слезла, и сложно было различить затертые имена на остатках надписей, – равно как и лица на заляпанных осенней грязью портретах. Ася прерывисто вздохнула.
– Это бабушка, – принялась показывать она. – Это тетя, потом ее муж, потом вот двое их детишек – они маленькими умерли, а всего их четверо было, я им открытки п-посылала… Это отец мой, я его не помню, я говорила тебе. А вот эту… – ее голос снова задрожал, – эту я не помню… Это мама, да?
– Нет, – разлепил я губы. – Это точно не мама. Это…
Но она уже достала платок, смочила его губами, и, присев на корточки, принялась оттирать круглую дощечку с фотографией. Та сверкнула вдруг неожиданно ярко, и Ася вскрикнула. Я встревоженно наклонил к ней голову, пригляделся и отшатнулся в смятении: с портрета смотрело мое лицо – уставшее, пыльное, на мутном белом фоне.
– Зеркало, – прошептала Ася. – И тут Еська…
– П-почему зеркало?!. – заикаясь то ли от неожиданности, то ли перенимая манеру Аси, спросил я.
– Это тоже из его сказок… Он говорил, что душа человека – эта та его часть, которую видно, но нельзя п-потрогать. Например, тень, или отражение в воде, понимаешь? Это тоже его предки так считали.
– Бред какой-то… В зеркало же видишь себя, а не того, кто похоронен… Значит, свою душу, а не его?
– Так в этом всё и дело…
Я замолчал, не в силах понять этой трансцендентной простонародной мудрости. Ася – насупленная, с недоверчиво оттопыренной губой, – внимательно изучала свое отражение в исцарапанном зеркале. А я смотрел на нее. И вдруг – буквально на какой-то миг – ее милое, но привычное лицо преобразилось волшебным образом: косые закатные лучи окрасили белокурые пряди теплым розовым светом; тени на белой коже обострили мягкие прежде черты, наполнив их возвышенной строгостью; серые глаза потемнели и налились завораживающей глубиной. Замерев от восторга, я вдруг увидел в ней то, что раз за разом выискивал в те месяцы, что мы были вместе – и с ревнивым разочарованием не мог найти: она всё же оказалась красавицей, пусть и не обычной, напоказ, – а тайной, укрывающей свою истинную красоту по врожденной, девственной скромности. Теперь я точно знал, что не ошибся в своем выборе, и больше мне не надо было насильно убеждать себя в этом. Мне даже не надо было больше на нее смотреть, чтобы знать, что она… лучшая? Я тут же решил испытать свою уверенность – с трудом оторвав взгляд от сияющего в лучах солнца профиля, я вынул из ее руки платочек и потер буквы, еле видные под зеркалом. Под слоем грязи проступила надпись: