Забегая вперёд и зная о близких и доверительных отношениях внучки поэта с Иваном Буниным, её жизнь, любовь, надежды, странствия, потери и, как горький итог всему, одиночество обратились под пером писателя коротким, но таким пронзительно-щемящим рассказом «Холодная осень».
Иван Бунин:
«Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я ещё сидели за чайным столом, и сказал: – Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война! На Петров день к нам съехалось много народу, – были именины отца, – и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…»
Да, начало Великой войны – так её стали именовать – обратилось величайшей трагедией и для России, и для семьи Пушкиных.
Елена Пушкина, свидетельница грозных событий… Попытка восстановить, воскресить чью-то давно промелькнувшую жизнь – задача не из лёгких. Хорошо, что в веке минувшем люди писали друг другу письма, делились воспоминаниями. И самый вечный в мире материал – бумажный лист – уберёг их живые голоса от забвения. Позволив вновь зазвучать со всей страстностью былым мечтам, обидам и разочарованиям.
Иван Бунин:
«В сентябре он приехал к нам всего на сутки – проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал: – Удивительно ранняя и холодная осень! Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень».
Елена Пушкина уже перешагнула порог первой юности: ей сравнялось двадцать три года. Была ли она влюблена? Легко предположить – да! И быть может, был у неё жених, безымянный «он», ушедший на фронт в первые дни войны.
Иван Бунин:
«Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под её светом маленький шёлковый мешочек, – мы знали какой, – и это было трогательно и жутко».
Упоминание о золотом образке, который мать героини зашила в шёлковый мешочек, а затем благословила заветной иконкой будущего зятя, не случайно. Да и сам обычай зашивать иконку, ладанку, молитву в военный ли китель и офицерскую шинель, в солдатскую ли гимнастёрку или вешать святой оберег в мешочке на грудь имеет давнюю историю.
Подумалось, не рассказывала ли своему именитому собеседнику Елена Александровна о святой ладанке, фамильной святыне, что хранилась в её московском доме и коей столь дорожил отец генерал Пушкин?! И как знать, не святая ли ладанка, что прежде была достоянием поэта, спасала его любимца в грозных сечах русско-турецкой войны. Тогда молодой полковник не расставался с ладанкой, переданной ему матерью, и всегда носил заветный оберег на груди, под гусарским ментиком.
Иван Бунин:
«Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
– Капота нет, – сказала я. – А как дальше?
– Не помню. Кажется, так:
– Какой пожар?
– Восход луны, конечно. Есть какая– то деревенская осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот…» Времена наших дедушек и бабушек… Ах, боже мой, боже мой!
– Что ты?
– Ничего, милый друг. Всё-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…»
Замечу, Бунин меняет в стихотворении Фета всего одно слово «чернеющих сосен» вместо «дремлющих» и, возможно, делает то намеренно – впереди у героини тяжёлый и тёмный путь…
Верно, было у Елены Пушкиной памятное прощание с любимым, с кем обрекла её война на вечную разлуку, и этим трогательным воспоминанием, не забытым ею, она поделилась с Иваном Алексеевичем, своим внимательным собеседником.
Иван Бунин:
«Потом стали обозначаться в светлеющем небе чёрные сучья, осыпанные минерально блестящими звёздами. Он, приостановясь, обернулся к дому: – Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер… Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо. – Как блестят глаза, – сказал он. – Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты всё-таки не сразу забудешь меня? Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я всё-таки забуду его в какой-то короткий срок – ведь всё в конце концов забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли: – Не говори так! Я не переживу твоей смерти! Он, помолчав, медленно выговорил: – Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне. Я горько заплакала… Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, – в нём был золотой образок, который носили на войне её отец и дед, – и мы перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием».